Читать интересную книгу Дымка - Виль Джемс

— Я сделаю из тебя хорошую лошадь, ты, барахло, — говорил он, хлеща своей плеткой по голове Дымки и вонзая ему шпоры в бока.

Дымка, казалось, не чувствовал ни плетки, ни шпор. Он не вздрагивал, не моргал даже глазом, когда плетка и шпоры врезались в его тело, оставляя на нем рубцы. Видно, в нем не оставалось ни надежды, ни жизни, он покорно сносил мученья, пока однажды враг не вставил в него шпоры чересчур глубоко и в слишком чувствительном месте.

Этот порез растревожил съежившееся сердце Дымки, и слабый блеск промелькнул в его глазах. На другой день Дымка даже чуть-чуть захрапел, когда враг вошел в кораль, и ударил задом, когда он сел в седло. Мексиканец удивился бойкости Дымки и заметил, берясь за плетку:

— За это, голубчик, бьют.

С этого дня к Дымке вернулся норов. Не тот, что был в нем прежде. Тот был выбит из него, а новый зародился из пыток и издевательств. В его сердце не было теперь других желаний, кроме одного — рвать и уничтожать все, что он ненавидел. А ненавидел отныне он все на свете и больше всего своего нового всадника. Но он не склонен был до поры показывать своих чувств. Он набрался ума и знал, как и когда защищаться: он ждал удобного случая.

Видно, все-таки чем-то он выдал, что у него на уме, во всяком случае, вор почуял, что лучше ему держаться подальше от Дымкиных зубов и копыт. Часто, глядя на него сквозь колья кораля, он думал: не лучше ли приставить дуло к его голове, чем возиться с ним без конца? Но надежда окончательно справиться с лошадью и продать ее за хорошую цену удерживала его руку.

— Далекая прогулка пойдет тебе впрок, — сказал он как-то утром, таща свое седло к устроенному в корале стойлу. — А нынче у меня для тебя есть прогулка, от которой и черти вспотеют.

Длинной жердью он загнал Дымку в стойло, где тот не мог шевельнуться. Здесь вор оседлал его, взобрался в седло, отворил двери загона и выехал на равнину.

Десять миль незнакомой местности было оставлено позади. Инстинктивно лавировал Дымка между барсуковых нор и, не глядя на них, перескакивал через промоины: глаза и уши его не отрывались от всадника, ни на минуту не переставал он следить, не удастся ли ему схватить седока зубами и вырвать его из седла. Шпоры мексиканца бороздили ему бока, плетка резала воздух и кожу, и Дымка шел галопом. Татуировка, которой его изукрашивал вор, распаляла коня, он был уже у последней черты, — у черты, за которой начинается отчаяние. У крутого спуска к ручью Дымка задержался на миг. Его уши и глаза устремились вперед, чтобы выбрать место, где терраса была бы менее отвесна, и в этот миг вор, всегда норовивший уязвить лошадь, сразу воткнул в нее шпоры и вытянул плетью. Дымку это застигло врасплох, и огонь, который тлел в его сердце, вырвался лавой наружу.

Дымка прянул вниз по склону террасы, и всякий раз, когда он касался земли, голова его была между передними ногами, а задние он выбрасывал в воздух. Каким-то чудом мексиканец усидел на нем первые пять-шесть прыжков, потом описал в воздухе круг и грохнулся на четвереньки к подножию террасы.

Тень, мелькнувшая по земле, заставила его схватиться за ружье в тот же миг, как он встал на колени. Эта тень была тенью лошади, и она была слишком близка. Ружье было без чехла, и он вскинул его к плечу, но опоздал на ничтожную долю мгновения. Шестизарядка зарылась в землю, когда Дымка, как большой кугуар, обрушился на мексиканца…

XII

Враг за врагом

Вокруг маленького городка Громаха на телеграфных столбах были развешены большие афиши. Такие же афиши можно было увидеть и в окнах городских лавок, объявлялось в них о приближающемся родео — чемпионате ковбоев. Среди списков призов на афишах напечатаны были фотографии неукротимых лошадей и быков. А по самой середине афиши и втрое крупней всех других был снимок коня, сбрасывающего седока таким манером, каким редкому всаднику случалось быть выбитым из седла. Внизу крупными буквами было написано:

КУГУАР ВЫЗЫВАЕТ НА БОЙ ЧЕМПИОНОВ МИРА

Кугуар (горный лев) было имя лошади, которой по брыкливости не нашлось бы равной, померяться с ней силами было искушением для любого хорошего ездока. В состязании мог участвовать всякий, из каких бы далеких краев он ни приехал, а награда, обещанная тому, кто сумеет на ней усидеть, была так велика, что охота побывать на родео возникала у многих.

Многие уже пытали свои силы в других родео, где участвовал Кугуар, и убедились, что это не просто брыкливая лошадь. Все, кто пробовал усесться на него, говорили в один голос, что он зол и хитер и в глазах у него убийство, если бы не «подымалыцики», отгонявшие его прочь, не один ковбой был бы растерзан в куски.

Эта лошадь, казалось, ненавидела весь род человеческий и помышляла только о том, как бы стереть его с лица земли. Но самое страшное, что замечали в ней всадники, — это то, что были люди, которых она ненавидела больше других, сильнее всего проявляла она ярость при виде людей, похожих на ее врага.

Необычайная история повсюду сопровождала эту лошадь и передавалась от всадника к всаднику на различных родео и других торжествах. Эта история гласила, что лошадь была найдена в степи, в табуне необъезженных дичков, с пустым седлом на спине. Запекшаяся кровь была у нее на шерсти у морды и на коленях. Лошадь заарканили, связали, и всадники стали искать на ней раны и порезы, но не нашли ни царапинки. О поимке ее даны были публикации в местных газетах штата, причем описание ее было таково: «Мышастой масти, с белой отметиной на морде, в чулках и с тавром, похожим на колесо повозки». Публикация печаталась изо дня в день в течение двух недель, и никто не заявил притязаний на лошадь. Несколько дней ее продержали на пастбище, а потом один из всадников загнал ее в кораль.

Ковбою приглянулась лошадь с первого дня, едва он ее только увидел. Сперва он решил, что это обыкновенная лошадь, кем-то немного испорченная. Но скоро он убедился, что лошадь придется повалить наземь, иначе не положить на нее седла. В глазах у нее горел огонек, который не нравился ковбою, потому что на своем веку он навидался лошадей всякого сорта и прекрасно знал, что означает этот огонь. Он держался на расстоянии и работал веревками с места, пока лошадь не опустилась на колени, а потом врастяжку и на бок. Седло было туго затянуто, и, проверив, хорошо ли сидит уздечка, он сел верхом на лежащую лошадь, изловчился и сдернул веревки с ног.

То, что случилось в следующие несколько минут, не может быть передано словами, и сам ковбой понимал, что рассказывать об этом все равно что пытаться нарисовать Большой каньон Аризоны черною краской на черном холсте.

Так или иначе, ковбою удалось добраться до ограды кораля и перемахнуть через нее, прежде чем лошадь как следует разошлась, и здесь, в безопасности, он осмотрелся и понял, в чем дело.

Он вспомнил пустое седло, которое было найдено на спине у лошади две недели тому назад, потом засохшую кровь, которой были измазаны ее морда и ноги.

— Горный лев в тысячу двести фунтов весом — вот что такое эта лошадь, — сказал ковбой, осматривая «людоеда» сквозь колья кораля.

Вот откуда взялось имя «Кугуар», и никогда кличка не подходила лошади больше, чем это имя мышастому жеребцу.

Потом прошел слух о празднествах, устраиваемых четвертого июля, в День независимости, в одном из больших южных городов, там ожидалась езда на дичках и все, что полагается в таких случаях.

Приз в сто долларов был обещан тому, кто доставит самую брыкливую лошадь, и вот как случилось, что в день торжества Кугуар впервые был выведен на арену.

«Подымальщикам» и «гоняльщикам» было отдано распоряжение быть под рукой и смотреть, чтобы не вышло худа. Ивсе оценили справедливость этого предостережения задолго до того, как кончился день.

Кугуар был «испробован», и сотня долларов была вручена ковбою, приведшему лошадь. Он выиграл приз. Ни для кого не могло быть сомнений в том, что злей и трудней этой лошади нет, и не только там, но и всюду, где ездят на крутых лошадях.

Лишних пятьдесят долларов было предложено ковбою за право оставить лошадь для родео. Ковбой отказался, и, когда пришел последний день испытаний, вторые полсотни добавлены были к первым и приняты. Купчая была выправлена, и с этого дня Кугуар пошел ходить от конюшни к фургону и от арены к арене.

Его слава катилась из штата в штат — слава бойца, «людоеда», неукротимого дикаря, и по прериям, и по городам собирались толпы народа, чтобы посмотреть, как будут с ним управляться наездники, потому что одно это стоило во сто раз больше, чем входной билет на площадки родео.

Скоро по всему Юго-Западу из штата в штат народ только и говорил что о Кугуаре не иначе, как если б он был кинозвездой, актером или принцем Уэльским. Туристы из Европы и из всех частей Соединенных Штатов приезжали и уезжали и увозили с собой рассказы о неукротимости этой лошади. Устроители родео насторожились и принялись отбивать Кугуара друг у друга. Иметь Кугуара — значило иметь полные сборы, и пришло время, когда конкурент, поставлявший норовистых лошадей для родео, предложил за него чистоганом пятьсот долларов и ушел несолоно хлебавши. Вряд ли его уступили бы и за тысячу.