В Петрограде Георгий Феофанович был приметной личностью. Его благосклонности искали литераторы и журналисты, хаживал он в «Асторию» (1-й Дом Советов), в квартиру-салон Сергея и Нины Гариных-Гарфильдов, знался с местным начальством. Поэтому многие в городе не удивились, когда в 1925-м его имя всплыло в связи с «делом Есенина».
В трагические для поэта дни Устинов вел «ненормальный образ жизни»: заливал вином горечь исключения из партии, исчез из поля зрения родственников, бывших сослуживцев и просто знакомых. Пока неясны его «тяжелые семейные обстоятельства», о которых можно лишь предполагать: разлад с женой или ее болезнь? Что-нибудь с сыном?..
Оставалось последнее спасительное средство — бутылка. К ней он прибегал и раньше, и много позже. В 1930-м, обращаясь в Президиум XVI съезда ВКП(б), исповедовался: «У меня был тяжелый недостаток, я пил, но вот уже год, как я прекратил это дело, много работал, написал целый ряд книг… но не могу больше работать вне партии. Я прошу у Вас сердечного товарищеского совета: как мне быть? Я чувствую, что я сам виноват во многом, но в то же время чувствую и то, что со мною поступили слишком строго, чтобы не сказать несправедливо»[59].
Да, многого он не понимал, хотя кичился своим знанием политической истории («Знаю Каутского, Плеханова, Маркса, Ленина…»)[60]. Увы, он не видел, что всю жизнь являлся послушным орудием в чужих руках. Он так и не протрезвел от долгих запоев и пленивших его ленинских идей. Проморгал он и перемены, обозначившиеся на XIV съезде РКП (б) (декабрь 1925 года), когда его вчерашние политдружки получили мощный пинок Сталина. Устинов не заметил, как оказался между двух огней: позади вконец истлевавшая идея мирового пожара, который он с таким фанатичным воодушевлением раздувал, впереди — новые социальные веяния, казавшиеся ему холодными и искусственными. «Свои» его забыли, «чужие» — не принимали. Психологически он остался подпорченным продуктом военного коммунизма.
В 1925 году Жорж не имел в Москве даже собственного угла. Надеемся, нам удалось доказать: в декабре он не проживал в «Англетере». Где же обретался? Ответ на этот вопрос дает следователь ЦК К Штальберг, проверявший 16 июля благонадежность бывшего члена партии. В протоколе опроса более 20 пунктов, из него узнаем: он вернулся из Костромы в столицу в мае, пробавлялся литературными заработками (в феврале-марте 1925 года в «Новом мире» была напечатана его повесть «Черный ветер», выход которой заметил Есенин. — В. К). Тот же источник указывает временное пристанище Устинова: Москва, Малый Палашевский переулок, 7, кв. 24 (телефон 1-98-43)[61]. Пришлось покопаться в старых московских справочниках, чтобы разыскать хозяина указанной квартиры. Нашелся: Петр Александрович Подашевский, журналист, маленький литератор, выступал в печати под псевдонимами «Аш», «Ашевский», «А. Сергеев» и др., автор беллетризованных пропагандистских брошюрок («Там, где умирают с голоду» и проч.) в серии «Библиотечка малограмотного». Серия издавалась Политуправлением Киевского военного округа в самом начале 20-х годов, что дает основание думать о службе там Подашевского в качестве одного из комиссаров-агитаторов. Но для нас интереснее тот период его красноармейства, когда пути Подашевского и Устинова пересекутся (учитывая почти детективный характер нашего сюжета, обнаруженный факт «припрячем» и вернемся к нему позже).
Внимательный читатель, конечно, заметил, что фамилия Подашевского уже мелькнула в связи с партийным сутяжничеством Жоржа. Но все-таки напомним: страдавший от бесчленства в РКП(б) Георгий Феофанович 7 октября 1925 года просил секретариат ЦКК выдать заключение об уготованной ему участи Римме Петровне Подашевской, полагаем, дочери приютившего его человека. Его отношения с ней нам неизвестны, но можно догадываться: она знала какие-то устиновские секреты.
Нашего «героя» связывала с П. А. Подашевским не только профессия журналиста, но и совместная служба в «Известиях» в 1918-м и 1920–1922 годах — им было о чем поговорить. Петр Александрович, лет на десять постарше Устинова, представлял для него несомненный авторитет: ездил, плавал и летал по Союзу, выполнял ответственные поручения Совнаркома, нередко бывал за границей, где встречался с представителями Коминтерна. Его смерть 9 декабря 1926 года заставляет о многом поразмыслить. На следующий день «Известия» поместили некролог о своем верном сотруднике, в котором, в частности, сказано: «Его увлечение новым строем было подлинное и крепкое. Ему служил он своим пером не за страх, а за совесть».
Возможно, конечно, смерть Подашевского наступила после «продолжительной болезни», о чем сообщили «Известия». Но уж слишком эта кончина вписывается в общую длинную череду внезапных смертей коминтерновцев после XIV съезда РКП(б). Подмечено: повальный мор в 1926–1927 годах напал на так называемую ленинградскую оппозицию курсу Сталина. В тот послесъездовский период, например, один за другим ушли в небытие сотрудники «Красной газеты» Гарин-Гарфильд, Гусев, Бразуль-Брушковский, Фарфель, Янкелевич и другие.
Теперь, когда в общих контурах портрет Подашевского ясен, заглянем на минутку в его квартиру в Малом Палашевском, 7, но не для того, чтобы поскорбеть о хозяине и посмотреть, как он жил. Есть эмоциональная потребность взглянуть на стены, в которых с 27 (28) декабря 1925 года дрожал предавший поэта Устинов. Может, и не дрожал, а хлестал до бесчувствия водку, а протрезвев, хватался за свежие газеты и узнавал, как он заботился в «Англетере» о «даровитом несмышленыше» Есенине. Наверное, именно сюда, в эту квартиру, сразу же после гибели поэта явился некто, передавший Устинову приказ всемогущего деятеля: помалкивать и никуда не отлучаться. Разумеется, вероятно, было обещано скоро поправить его жилищные, финансовые и партийные дела. Выйти на улицу, не вызывая подозрений, он мог только после похорон Есенина. Почему-то никто из исследователей не обратил внимания на то, что его не видели не только при прощании с телом поэта в Ленинграде, но и в Москве. А ведь официальному «опекуну» Есенина надлежало, сообразуясь с элементарной моралью, стоять в почетном карауле у гроба покойного в Доме печати!
Что заставило его навечно предать свое имя проклятью, не пожалеть репутации и будущего сына Бориса? Глубоко спрятанная к поэту зависть? Долг коммуниста, пусть и временно обиженного, обязанного пресечь любую контрреволюцию, будь то антисоветчина или попытка бегства из СССР? Желание получить очень нужные ему тогда сребреники? Страх, животный, непобедимый страх — вот что, на наш взгляд, явилось движущей внутренней пружиной нравственного падения. Его память наверняка хорошо сохранила кровавые сцены Гражданской войны, особенно те, когда за малейшее неподчинение приказу виновный немедленно карался смертью. Теперь пришла его очередь. Не подчиниться было невозможно: приказ отдавал человек, одно слою которого еще недавно приводило в движение целые армии. Разумеется, требовали помочь Советской власти наказать бежавшего от суда преступника, изменившего идеалам Революции. Не скажешь же темным массам, что их любимец стихийно, под воздействием минутных настроений (с поэтами это часто случается), переметнулся в стан врагов народа. Георгий Феофанович, возглавлявший в «Известиях» отдел «В стане контрреволюции», должен помнить, что возмездие за измену великому пролетарскому делу неотвратимо. Партии лучше знать, что полезно и что вредно для победы коммунизма.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});