Читать интересную книгу Сергей Есенин. Казнь после убийства - Виктор Кузнецов

С 17 лет малый босячествовал. Плавая матросом по реке Белой на пароходе «Братья Плехановы», затеял бузу, за что был выброшен за борт. Год за годом, не утруждая себя настоящим трудом, тянулся к политической кормушке.

Его эстетика — мешанина вульгарного социологизма (Келтуяла, Коробка, Фриче и т. п.), сдобренная чтением зарубежной и русской классики. «Я — язычник, аморалист, — . похвалялся он, — способный преклоняться перед Байроном, Уайльдом, Г. Манном, из русских ценю Лермонтова, Бунина, А. Куприна и терпеть не могу бытовиков, всех в один голос подражающих Максиму Горькому»[47].

Когда вышли антибольшевистские «Окаянные дни» Бунина, а Куприн выступил с серией злых антиленинских очерков, Жорж поспешил их предать проклятию (автора «Деревни» он назвал «виконтом де Буниным» — «Красная газета», 1926,18 января).

Руководящий устиновский постулат: «…у художника его стиль (форма) всегда и неизбежно, решительно без всяких исключений, является отражением его классового самосознания». Знакомая песенка. Под ее обязательное сопровождение он, своего рода следователь Пролеткульта по: особо важным литературным делам, выставлял баллы Есенину. Так, Пугачев из одноименной поэмы превращался в «синоним оппозиции по отношению к пролетарскому государству». Поэт, по его мнению, «…совершенно отрекся от своих "большевистских" заблуждений. Рязанский кулак может спать спокойно. Сын вполне оправдал его доверие», ему «…сладок запах отцовского навоза». Признавая! талант автора «Пугачева», критик вешает на него ярлык собственного изобретения — «…самый неискоренимый психобандит», который «плюнул на социализм» («Литература наших дней». М., 1923). Согласитесь, так грубо не мог написать «лучший друг», каковым без устали представляли есенинского знакомого:

Мы задерживаемся, может быть, излишне подробно на; Устинове потому, что, во-первых, многие факты его жизни раскрываются впервые, во-вторых — и это важнее, — они; пригодятся будущим исследователям гибели Есенина.

… 1905-й год пришелся Жоржу «в масть». Он отрастил длинные, «нигилистические» волосы, обзавелся револьвером, уснастил свою речь словечками «диктатура», «гегемон», «эксплуатация», вступил в социал-демократическую: группу городка Городец. Его революционную физиономию, обтесывали более подкованные друзья — В. Рюриков, сын: врача, и Иван Абоимов, портной. Они разбрасывали зажигательные листовки, организовывали горластые митинги. Из эсдека выковывался отчаянный боевик, готовый крушить «черную сотню», полицейских и всех, кто противится > «новой жизни». Результат — трехмесячное заключение в Балахне. Здесь началась его журналистская карьера в газетке «Судоходец» (редактор Ф. П. Хитровский). Вместе с ним приобщался к печатному слову Иван Михайлович Касаткин, будущий писатель. Он успел уже познать подполье, аресты, совершить не один побег (одно время скрывался в Нижнем Новгороде на квартире отца небезызвестного Генриха Ягоды). Как видим, есенинские приятели — давние знакомые, но если в Жорже поэт видел застольного собеседника, то в «дяде Ване» — по-домашнему родственного человека.

Испытав бури Гражданской войны и послужив в ЧК (было и такое), Касаткин все больше разочаровывался в революционной катавасии, тяготился партийно-журнальной работой; несмотря на суровый пройденный путь, он оставался наивным и непосредственным, что, возможно, сближало его с Есениным. Часто хлопотал за знакомых и незнакомых людей, пристраивал чьи-нибудь рукописи в журналах и газетах, заступался за обиженных, толком не зная их духовной сути. В октябре 1926 года, спасая дружка, дал ему партийную рекомендацию: «В своих печатных работах," — писал Касаткин, — (как критик литературный и как беллетрист) тов. Устинов был и есть, на мой взгляд, правильным марксистом»[48].

Касаткин едва ли не последний, кто видел Есенина перед его бегством из Москвы. Процитируем отрывок из письма (16 января 1926 года) Ивана Михайловича литератору Ивану Вольнову, бражничавшему с поэтом в день его переселения в Ленинград: «Почти накануне отъезда он (Есенин. — В. К.) был с женою у меня в гостях, мы выпили, он мило плясал, помахивая платочком…»[49] «Дядя Ваня» терялся в предположениях о причинах смерти своего друга («У меня сотни догадок о его конце»), пытался понять мотивы полярного отношения людей к свершившейся трагедии («…тут, мне кажется, скрещиваются некие шпаги…»). Во многом Иван Михайлович был антиподом Георгия Феофановича, железного рыцаря пера, продолжавшего и в мирной жизни оставаться конспиратором.

Школу большевистской публицистики он начинал постигать в Белоруссии: «С апреля 1917 г. минской организацией большевиков [я] был вызван с фронта в Минск, — писал он в "Личном листке" (20 марта 1922 г.), — где стал заведывать отделом информации партийного органа "Звезда"»[50]. Затем редактировал «Советскую правду», газету исполнительного Комитета Западной области и Фронта (Облискомзап). Вот лишь два образчика мышления Жоржа в тот период. Первый: «А про Русь отдельный сказ. //Исключительный приказ: //Если кончится война, — //Чтоб Гражданская была». Подпись Георгий Фанвич, то бишь Устинов («Советская правда», 1917,18 декабря). Второй пример — в том же номере газеты: «Как бы ни вопили социал-патриоты, они все-таки должны признать, что большевизм спас человечество от продолжения кошмарной бойни».

В революционной колеснице он был далеко не последней спицей: его хорошо знали Троцкий, Молотов, Каганович, Крупская, Мясников, Ярославский, Лебедев-Полянский и многие другие, чьи имена сегодня звучат уже не так громко.

Наши наблюдения, надеемся, уже дали достаточно оснований подозревать Устинова в причастности к кровавой «англетеровской» истории. Но все наши факты и аргументы, хотя и важны, однако, признаемся, мозаичны. Был нужен документ, который бы окончательно заставил устранить сомнения. И вот, наконец, он нашелся! Ниже публикуем его впервые.

Центральная Контрольная Комиссия РКП(б)

Член ЦКК ПАРТКОЛЛЕГИЯ

Если он не спился и действительно разошелся с женой, то я с вами согласен. П. Смидович [подпись].

Запросить дело тов. Г. Устинова из Костромского Губ-кома и из ЦК (есть в обоих местах).

22 декабря [1925 г.]. [А.] Сольц [подпись][51].

На заседании Партколлегии ЦКК два его видных члена обменялись мнениями по поводу очередного заявления Георгия Фофановича о восстановлении в РКП(б). Первое суждение принадлежит Петру Гермогеновичу Смидовичу, известному партийно-советскому деятелю. Второе — не менее видному товарищу — Арону Александровичу Сольцу. Обоих, кстати, великолепно знал Устинов. Его будущее членство складывалось как будто благополучно: хоть и пьяница, но, кажется, не безнадежный, с женой развелся — не по-коммунистически это, однако, ладно, бывает (о разладе в его семье — позже). Но в итоге не завладел-таки Жорж заветной красной книжечкой, в конце концов Партколлегия ЦКК ему отказала. В 1930 году он сам разъяснил причину отказа, обратившись по тому же вопросу к Президиуму XVI съезда ВКП(б) (копия— бывшему соратнику по революционной борьбе, заведующему Агитпропом В. Г. Кнорину): «Только недавно я сумел опомниться от того, что проделал со мной Сольц из ЦКК, сводя, по-видимому, личные счеты». Далее идет рассказ Устинова, как еще в 1919 году, когда он работал в «Правде», влиятельный Арон Александрович с трибуны Пленума Моссовета заявил, что центральная партийная газета «политически безграмотна». Отстаивая честь редакционного мундира, Устинов возмутился. Возник переполох. Сольц вынужден был извиниться за вгорячах сказанные слова. Но с тех пор возненавидел выскочку и мстил ему. «Мое заявление в ЦКК, — повторяет обиженный проситель, — дало ему возможность свести со мною личные счеты; ибо на обоих заседаниях ЦКК председательство вел Сольц, и только он задавал мне вопросы в неизменно грубейшей форме и грубым тоном»[52] (курсив мой. — В. К).

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});