Юноши еще, подростки, только что от папы с мамой – они жили в Кирьят-Анавим, выходили оттуда на прорыв дороги, погибали один за другим.
Из воспоминаний тех, кто уцелел:
– В начале войны, когда я уходил из дома, меня провожал такой взгляд матери, по сравнению с которым бомбардировка и свист снарядов – просто ерунда. Если бы она что-нибудь сказала на прощание, было бы легче. Но она молчала – говорили, кричали ее глаза…
– Я не завидовал ребятам из Кирьят-Анавим – они шли в бой прямо из дома. Перед каждым боем мама вертелась вокруг своего сына, как курица вокруг цыпленка. Если бы ей сказали: "Леа, возьми винтовку, иди в бой вместе с сыном" – она была бы счастлива… Это очень и очень мучительно, когда родители находятся рядом с тем местом, где сражаются их дети…
– Кладбище располагалось в трехстах шагах, разрастаясь с каждым днем. Один за другим ложились ребята в землю Кирьят-Анавим, в длинные ряды могил, вырытых в спешке, в перерывах между боями. Мы жили бок о бок с болью, ужасом, смертью. Мы убивали, и нас убивали…
– Погибли в боях Мирьям Шахор, Меир Вайнштейн и Арье Ледер…Погиб и Асаф Шахнаи, стройный, глаза лучистые, прозрачные… Кто не помнит Хану Левицкую? Нежную блондинку с сине-серыми глазами. Она не пропускала ни одного боя, и ее светлые волосы выбивались из-под каски… Хана Левицкая тоже погибла…
– Мы были утомлены до предела, издерганы. Усталость проникала в душу. Всё меньше нас становилось, всё меньше… Оставшихся в живых можно было по пальцам пересчитать. И оттого – бездонная усталость, безразличие и отупение, лишь бы дали, наконец, выспаться…
– Мы возвращались с операции, как в свой дом, пели, варили кофе – если, конечно, он был у нас. А иногда даже танцевали, чтобы стряхнуть с себя тяжелые переживания. Однажды в Кирьят-Анавим, в самые черные дни войны, мы закружились ночью в бешеной пляске. Это была единственная ночь без похода, без операции, и мы плясали до самого рассвета…
У каждого народа есть инстинкт самосохранения.
Должен быть.
Обязан.
И горе той нации, которая потеряет его, горе ей!
Дети уходили воевать и погибали – у Дуси детей не было.
Своих детей.
На Песах она пригласила нас в кибуц.
Удобно ли, спросил я, нам, посторонним людям, принять участие в праздничном вечере? Войти в их столовую, сесть за стол, а нас будут кормить, ухаживать за нами – удобно ли это?
Дуся даже не поняла вопроса, пришлось его повторить.
– Это мой дом, – сказала. – Другого у меня нет. Разве я не могу пригласить друзей на ужин? Вы же к себе приглашаете.
Мы приехали.
Вошли в зал, где стояли накрытые столы с табличками.
На одной из них было помечено: "Дуся и ее гости".
Она прожила долгую жизнь, работала вместе со всеми, вместе со всеми недоедала в скудные времена и умерла за девяносто.
Лежит на том же кладбище, где погибшие в сорок восьмом году.
Там она, там и они.
Дуся и дети. Самому младшему – пятнадцать лет.
Прихожу изредка.
Отмываю плиту на ее могиле.
Кладу камушек, – кто еще положит?
Это она напевала нам, товарка Дуся из Полтавы, слабым, чистым голоском:
...и остались только
две увядших розы‚
две увядших розы
в синем хрустале...
Одна была белая-белая‚
как попытка несмелая‚
а другая алая-алая‚
как мечта небывалая...
А больше сказать нечего.
Жил в Северной Италии…
…еврейский мальчик, учился вдалеке от дома, писал родителям письма на иврите.
Шел 1570-й год. Было мальчику десять лет, и он сообщал:
"Известие это услышал я, и взволновалось нутро мое, и испугался я страхом великим, жарко сделалось у меня на сердце, ужас объял меня, точно роженицу перед схватками, – враг войско свое послал. А глашатаи объявили, чтобы все жители города, конные и пешие, лучники и щитоносцы, были готовы в нужный день и час выступить на войну и сражаться, и преследовать вражеские силы…
Да послужит это предостережением тем, которые хотят нас уничтожить, и пусть исчезнут они все…"
Прихожу домой, открываю дверь, вижу "Анемоны в войну", акварель на стене.
Ителла Мастбаум, художница.
1991 год.
Война с Ираком.
Та странная война, в которой мы не участвовали, но ракеты на нас падали.
Ночами гудели сирены, и надо было просыпаться, спешно натягивать противогазы, дожидаясь команды "Отбой".
Театр "Шалом" оказался на гастролях в Израиле, и Левенбук коротал у нас ночи с противогазом на голове. Тот самый Левенбук: "Радионяня, радионяня, есть такая передача…"
Была такая передача.
Вёл ее неповторимый Николай Литвинов и старинные мои приятели – Александр Лившиц и Александр Левенбук.
Захожу теперь в комнату, разглядываю на стене рекламный плакат.
Господи, до чего они молодые на нем, Лившиц-Левенбук!
Как им хорошо на этом плакате!
И на груди у каждого крупно – РАДИОНЯНЯ.
Жили у бабуси
два веселых гуся…
Два веселых еврейских гуся…
…чтоб всем ребятам, всем трулялятам было веселей!
И взрослым, кстати, тоже на их эстрадных концертах.
А времена менялись, а отношения усложнялись, и общий проторенный путь разделился надвое, чтобы уже не соединиться.
Алик Левенбук ходит по Москве.
Саня Лившиц похоронен в Нью-Йорке.
Между ними Атлантический океан…
Висит в той же комнате печатный лист с выставки.
Отец с сыном на нем. Шаловливый козленок. Домики неприметного местечка. Радуга с небес – надеждой на спасение.
Эль Лисицкий. Иллюстрация к песне "Хад гадья", 1919 год.
Эту песню евреи поют на Песах, по окончании праздничного вечера.
"Хад гадья", "Один козленок" – в переводе с арамейского языка.
О том, как отец купил сыну козленка.
Пришел кот и загрыз козленка…
Пришел пес и укусил кота…
Пришла палка и наказала пса…
Пришел огонь и испепелил палку…
Пришла вода и погасила огонь…
Пришел бык и выпил воду…
Пришел мясник и зарезал быка…
Пришел ангел смерти и забрал мясника…
Пришел Всевышний и покарал ангела смерти…
который забрал мясника…
который зарезал быка…
который выпил воду…
которая погасила огонь…
который испепелил палку…
которая наказала пса…
который укусил кота…
который загрыз козленка…
которого отец купил сыну.
Что же это такое?
Отчего, празднуя исход из Египта, освобождение из рабства, следует упоминать про цепочку жестокостей?
Законоучители разъясняют: козленок – символ еврейского народа, а прочие персонажи песни – народы, которые завоевывали Израиль. Те, кто угнетал, будут наказаны, а в конце дней Бог уничтожит ангела смерти и освободит мир от зла.
Сотни лет читаем в праздник Песах: "В каждом поколении всякий еврей обязан смотреть на себя так, будто он сам был освобожден из рабства египетского".
Рабство – у каждого оно свое.
И выбор свой.
И Атлантический океан.
Под обложкой моей книги…
…обитает Лёва Блюм, выживший в годы Катастрофы, в дни бедствия и мрака.
Лёва живет в Иерусалиме, у него жена Броня и сын Давид Мендл Борух.
Мендл – в память отца Лёвы: сгинул во рву на окраине невидного польского городка. Борух – отец Брони: дымом вознесся в Треблинке‚ робким напоминанием Небесам‚ что на земле не всё благополучно.
Давид преподает в иешиве. У него три дочери‚ восемь сыновей‚ и Броня ведет список имен‚ чтобы не перепутать внуков. Блюмы недосчитались с того помрачения многих и многих‚ но через пару поколений потомки Давида восполнят семейную потерю.
Лёва едет к сыну на автобусе и на остановке, через окно, видит под навесом феллаха, который ожидает другой автобус, чтобы за пару минут попасть в иной, загадочный мир‚ недоступный Лёве Блюму‚
Лицо у феллаха – иссохшее за жизнь‚ спекшейся землей под ногами. Руки его – шишковатые‚ стволом масличного дерева. Глаза прикрыты неспешными веками – от солнца, на которое он всласть нагляделся.
Феллах смотрит на Лёву, Лёва смотрит на него.
"Что ты здесь делаешь?" – взглядом спрашивает феллах.
"Я здесь живу"‚ – взглядом отвечает Лёва.
"Здесь живу я‚ а ты поезжай туда‚ откуда приехал. Там твое место".
"Там я уже был‚ – отвечает Лёва. – Там меня убивали".