на дно, таща за собой и рождённое, и только задуманное. Крах Баневура знаменовал наступление новой эпохи, которой стало не до строительства городов.
Городу, как тому комсомольцу, вырезали сердце. Остался бетонный скелет – руины детсада, дороги, контуры завода… В грозди домов – коттеджном посёлке строителей – до сих пор живут люди, теперь этот район Нижнетамбовского называют «Заречка». Капсула с посланием комсомольцам 2017 года так и лежит в фундаменте. Адресат выбыл – навечно.
В приморском Кавалерове подобную капсулу извлекли, но не смогли прочесть – будто бы истлела бумага. На самом деле мы оказались неспособны прочесть послание от себя себе. Утратили язык, код, размагнитились, переформатировались.
Абортированный Баневур стал дальневосточной Припятью, брошенной не из-за взрыва АЭС, а в силу социального катаклизма ещё более разрушительной силы. Город оказался не нужен, как не нужны стали герои ушедшей эпохи, начиная с того же Виталия Баневура. Сегодня о новых городах на Амуре никто не помышляет – удержать бы оставшееся население.
Разве что космический Циолковский, созданный несколько лет назад в Приамурье на базе закрытого городка Углегорск при космодроме «Восточный» (последний в перспективе способен заменить уплывший зачем-то за рубеж Байконур – империя отрастила запасную конечность), кажется более счастливым кузеном Баневура. Появлением на свет Углегорск обязан дислоцировавшейся здесь дивизии ракетных войск. В целях маскировки и дезинформации вражеской разведки городок назвали Углегорском, хотя никакой угледобычи здесь сроду не велось. В 1990-х дивизию сменил космодром «Свободный», где производились космические пуски с мобильных установок. Когда на месте «Свободного» стал расти полноценный космодром «Восточный», город назвали именем Циолковского, который когда-то передал эстафету от своего предшественника космиста Фёдорова своему последователю конструктору Королёву. Приамурский город Циолковский наконец объяснил, какая связь между Калугой, где жил знаменитый мыслитель, и калугой – осетром, обитающим в Амуре.
На советских картах 1980-х не обозначены секретные военные города и ведущие к ним железнодорожные ветки. Тогда населённых пунктов в реальности было больше, чем на карте. Теперь – наоборот.
«…И здесь Россию сделаем!»
На наших необъятных северах немало вахтовых территорий, но всё же русский подход всегда состоял в том, чтобы не только эксплуатировать, но заселять и развивать. Так появились самые северные в мире города и дороги.
В Якутске росли многоэтажные здания, поразившие опытного полярника Фарли Моуэта: «Как, во имя всего святого, они строят восьмиэтажные каменные здания на вечной мерзлоте? У нас строят лёгкие одно– и двухэтажные домики из дерева или алюминия». Канадец в шутку предположил, что дома надстраивают по мере их погружения под землю. Секрет заключается в том, что в Якутске строят на сваях; японцы научились строить дома в зоне землетрясений, русские – на мерзлоте. Надо сказать, что и раньше наш опыт освоения пространств и выживания в высоких широтах ценили по всему миру. Не случайно Роберт Скотт, идя на штурм Южного полюса, по совету Нансена включил в состав экспедиции двоих дальневосточников – конюха из Владивостока Антона Омельченко и каюра из Николаевска-на-Амуре Дмитрия Гирева.
Про Магадан Моуэт писал: «Чистый, современный, привлекательный, он планировался и строился людьми с воображением и вкусом… Он даёт своим обитателям всё необходимое в материальном и культурном отношениях и при этом лишён многих недостатков больших городов».
В 1943 году в Магадане побывал американский посол Гарриман, чтобы убедиться в том, что у русских хватит золота расплатиться за помощь союзников. «Перед отъездом он осмотрел бухту и сказал: “Никто в мире не смог бы построить настоящий город в этом богом забытом месте. Зачем вы пытаетесь это сделать?” – вспоминал академик Шило, возглавлявший в Магадане Северо-Восточный комплексный НИИ. – Он думал в терминах капитализма: устроить добычу, выкопать золото из земли и уехать, точно как было на Юконе. И что сегодня представляет собой… Клондайк? Я там был, видел своими глазами… Мёртвый город Доусон – и всё, помимо разрушенных речных долин. Мы думаем в других понятиях. Ресурсы следует использовать как основу для построения новых человеческих сообществ, а не как средство обогащения старых сообществ в удалённых местах».
Только при таком подходе эти гигантские земли могли быть освоены и удержаны не самым большим численно народом. Мы ведь не китайцы и не индусы; русских немногим больше, чем, например, японцев.
Когда Пржевальский в 1860-х знакомился с первыми русскими поселениями на Уссури и Ханке, ему запомнились слова крестьян: «А даст бог пообживёмся… так мы и здесь Россию сделаем!» Переселенцы, отмечал он, «принесли с собою все родимые привычки, поверья и приметы. Все праздники… исполняются ими так же аккуратно, как бывало на родине, и каждое воскресенье в деревнях можно видеть наряженных парней и девушек, которые спешат к обедне в церковь там, где она уже выстроена». Этот подход рос из важного ощущения: мы дома, теперь и это – наша земля, как в Рязани или Воронеже. Россия там, где русские. Страна шагала на восток, сдвигая границу Европы и Азии. Сибирь – когда-то далёкий каторжный край – стала не просто Россией, а её корневой, сердцевинной частью. В Азии русский человек не стал азиатом, но ощутил себя дома, едва разбив палатку и разведя огонь. Русский консерватизм не слабее русской вольницы. Он тормозит, но и бережёт; ему нипочём социальные и технические революции. В советских гимнастёрках угадываются косоворотки, в васнецовских будённовках – богатырские шлемы, в космических ракетах – церковные купола.
Где-нибудь в Москве дальневосточники могут бравировать своим мнимым азиатством, но в Японии сразу чувствуешь: ты не просто «гайдзин», то есть чужак, ты – европеец. Беря многое от всех, русский человек остался собой что в Сибири, что на Сахалине, что в Маньчжурии. Как какой-нибудь минерал, например гранат, чередуя атомы в кристаллической решётке, меняет цвета, но остаётся гранатом, не суть важно – кровавым пиропом, травяно-зелёным уваровитом или жёлтым гроссуляром.
В 1890 году затосковавший на Амуре Чехов воскликнул: «Боже мой, как далека здешняя жизнь от России! …У меня было такое чувство, как будто я не в России, а где-то в Патагонии или Техасе». Но ещё в 1854-м Гончаров записал в Якутске: «Всё-таки это Русь, хотя и сибирская Русь!»
В обиходе с противопоставлением Дальнего Востока и России можно столкнуться до сих пор, но теперь оно имеет чисто географический смысл. Культурной пропасти давно нет – страна однородна. Азиатские территории стали русскими, как стало главной верой самой холодной страны жаркое южное христианство. В каждом клочке от Балтики до Берингии – единая ДНК. Из любой пяди земли может регенерироваться целая Россия. Страна связана