В окна, оставшиеся открытыми из-за жары, Иреней увидел человек двадцать, окружавших Филиппа Бейля, остроумные выпады которого поддерживали их веселое настроение.
Иренею было любопытно узнать о предмете беседы, и, спрятавшись за какими-то кустами, он насторожил слух.
Филипп Бейль говорил о женщинах.
– Они – источник всякого зла и всякого беспорядка,– рассуждал он.– Я не знаю за ними ни одной добродетели, ни одного достоинства…
Присутствующие начали было возражать ему.
– Да,– продолжал Филипп Бейль,– ни единой добродетели. И цивилизованные женщины нисколько не лучше дикарок: если на Таити они сходят с ума по мореплавателям, то при французском дворе для них существует множество разных Мазарини. Награда за добродетель? Господин де Монтион[22]? Вы не хуже меня знаете, что это такое: это апофеоз старых служанок, которые в течение пятидесяти лет ежевечерне сооружают строгие прически, все та же добродетель в хлопчатобумажных чепцах!
– Ну, а девушки, получающие награду за добродетель?– осмелился возразить кто-то.
– Ах, девушки, получающие награду за добродетель? А где это? В Нантере? Ба! Да это Евы в краю, где не растут яблоки.
– Но история богата примерами женской добродетели!– торжественно произнес какой-то человек, золотые очки которого сверкали, как театральная люстра.
– Да, я знаю. Когда говорят о женской добродетели, обыкновенно называют Лукрецию[23]. Агнеса из «Урока женам»[24], в свою очередь, дала свое имя невинным девицам. Согласитесь, что эти два примера выглядят как две мистификации. А еще кто?
Господин в ослепительно сияющих очках порылся в памяти, но память не пришла к нему на помощь.
– Послушайте,– продолжал Филипп,– встречаются иной раз и здравомыслящие люди; здравомыслящий человек обыкновенно довольствуется известным изречением: «Жена Цезаря должна быть выше подозрений». После этого он умывает руки и спит спокойно. Что ж, в добрый час! Такой человек прекрасно понимает дело: одной фразой он и определил его, и решил.
– Бог с ними, с этими добродетелями,– приятным голосом заговорил какой-то мужчина средних лет,– здесь я недалек от вашего скептицизма, сударь. Но ведь вы отказываете женщинам и в других достоинствах, отказываете решительно во всех, если я правильно вас понял, и вот здесь-то, как мне кажется, вам будет труднее найти единомышленников.
Каким восхитительным, каким мелодичным голосом отстаивал свою мысль этот господин!
– Почему же?– спросил Филипп.– И какими, собственно, достоинствами вам угодно их одарить?
– Ну… Они чувствительны, они нежны!…
– Нервны, и ничего больше. Они точно так же будут проливать слезы о своем спаниеле, как и о своем возлюбленном. Это – пристрастие, а не подлинная страсть. Поверьте мне: именно в гамме чувств больше, чем в какой-либо другой области, проявляется их абсолютная, их величайшая неполноценность. Ни малейшего представления о чести: ведь не кто иной, как женщина, помешает своему оскорбленному любовнику сразиться на дуэли. Ни малейшего великодушия: не кто иной, как женщина, заставит Латюда тридцать лет гнить в тюрьмах[25]. Никакой поэзии: перечитайте «Лавку древностей» и спросите себя, почему женщина полюбила уродливого карлика, а не какого-нибудь умного и красивого мужчину. Женская любовь! Полноте! Прежде всего она непродолжительна; если же она продолжительна, то это уж не любовь – это привычка, расчет или же тщеславие.
– Ну, хорошо… а возвышенная материнская любовь?
– Любовь пеликана к своим птенцам не менее возвышенна,– отвечал Филипп.
– А что вы скажете о легенде, в которой мать защитила детей от льва?
– Скажу, что самая благородная роль принадлежит здесь льву, пощадившему и мать, и детей.
Собеседник Филиппа не желал сдаваться; он привел еще один пример.
– Ваша ирония,– заявил он,– не может зачеркнуть преданность римлянки, кормившей своего отца[26].
– Вы правы; но я противопоставлю ей женщину, которая во время осады Парижа изжарила и съела своего ребенка.
Так как никто на это не возразил, Филипп Бейль продолжал свою речь:
– Все это я говорил о женском сердце. Стоит ли говорить о женском уме? Право, не стоит! Говоря об уме, мы упоминаем имена Ришелье, Бомарше, Вольтера; все прочие имена бледнеют рядом с этими именами… Женские способности? То, что сегодня делают женщины, завтра будет делать промышленность. Женская веселость? Да где вы видели веселую женщину? Веселых женщин вообще не существует. Женщина или шумна, или болтлива, или язвительна; веселой она не бывает.
Слушатели знаками выразили согласие.
– Большинство женщин умирает, достигнув критического возраста,– это подтверждается статистикой. И не кажется ли вам, что, если некоторые из них минуют этот возраст, судьбе угодно бывает доказать их очевидную бесполезность? В самом деле: какую печальную роль играют в обществе старые женщины! Это или сиделки, или болтуньи, или огородные пугала. Бабушка может заслужить любовь своих внуков лишь при условии, что карманы ее будут набиты пирожками; но ее допотопные взгляды на жизнь, равно как ее платья и чепчики, совершенно невыносимы.
– Бедные бабушки, да и вы тоже! – произнес чей-то голос, показавшийся Иренею знакомым.
– Хотите ли вы, чтобы я подвел итоги?– спросил Филипп.
– Хотим! Хотим!
– Дело в том, что я весьма далек от убеждений господина Легуве[27].
– Ба! – закричали присутствующие.
– Итак, вот какие выводы я сделал: женщина кое-чего стоит за свою привлекательность в молодости, за свою плодовитость в зрелом возрасте и ровно ничего не стоит в старости.
Единодушный смех был наградой этой грубой шутке.
Но, несмотря на это, один из слушателей рискнул возразить Филиппу.
– Та злоба, с которой вы рассуждаете о женщинах, говорит об одном из двух: либо вы от них много пострадали, либо вы от них много пострадаете,– заявил он.
Это был господин Бланшар.
При этих словах Филипп Бейль слегка нахмурил брови, но он зашел слишком далеко, что бы отступить, и к тому же он готов был дать отпор.
– Страдать из-за женщин! – поклонившись господину Бланшару, вскричал Филипп.– Это означало бы, что я признаю за ними серьезную роль в моей жизни, а я отнюдь так не считаю!
– Берегитесь! Философия самых великих и самых сильных рушилась от одного удара веером.
– Как? Те гиганты, которых я привел в пример, были истинными гигантами, и о них-то вы так говорите? Истинный гений всегда одинок! Гомер не делит свою славу ни с одной из женщин. Ньютон умер девственником. Судите сами: разве такие люди, как Христофор Колумб, Гутенберг, Шекспир, идут за триумфальными колесницами своих возлюбленных? А ведь это, я думаю, великие имена, это имена людей прославленных и сильных духом. Кого вы им противопоставите? Мольера? Но Мольер всегда брал перо в руки только затем, чтобы посмеяться над женщинами или проклясть их; его ум вечно был занят мыслью о том, как бы отомстить за его сердце. Данте? Он просто хотел посмеяться со своей девятилетней Беатриче. Петрарка? Ах, Боже мой! Петрарка! Да ведь он скорее гусь, чем лебедь!