несчастие попасть под ее благое попечение.
Да, эта бессердечность обращения становится поистине изумительною. Все те больничные сцены, которые вкратце набросаны нами, вся процедура приема в больницу и прочие милые вещи — все это можно было бы отнести к области смелой фантазии, мало того: все это можно было бы счесть за дерзкую клевету, если бы не существовало на свете слишком много свидетелей, которым, по собственному опыту, приходилось видеть вещи еще более горького свойства и которые своим голосом могут подтвердить справедливость рассказанного. Этот немецки-татарский педантизм и эта отвратительно грубая прислуга, в которую нанимаются за ничтожную плату весьма сомнительные личности — более добросовестные за столь скудную плату не берут на себя такую ответственность и весьма тяжелый труд больничного ухода, — все это в совокупности составляет разгадку тех причин, по которым народ наш избегает лечения в больницах, предпочитая валяться и умирать в своих гнилых, промозглых от сырости, голодных и холодных трущобах. Это факт слишком общеизвестный и слишком печальный. Зато сколь благоденственно и тепло живется на свете разным больничным начальствам! Зато какая внешняя чистота, лоск и порядок господствуют в наших больницах! Зато с каким идиллическим, бараньим самодовольствием бьются сердца почетных филантропов-посетителей, видящих только этот наружный лоск и официальный порядок! Зато, наконец, эти прекрасные, обширные здания с громкими надписями на своих фронтонах — какая великолепная для глаз вывеска нашей гуманности и общественной филантропии, над которою, впрочем, обществу не дано ни малейшего контроля, но на которую тем не менее с беднейшего рабочего населения нашей столицы взимается особенный налог в виде больничного сбора — налог за право издыхать, подобно паршивой собаке, от равнодушия и бессердечия, скрытно гнездящихся под этими громкими филантропическими вывесками.
VI
ПОСЛЕДНИЙ РАСЧЕТ С ГОСПОДАМИ ШИММЕЛЬПФЕНИГАМИ
Машу выпустили из больницы. Куда идти? Конечно, на старое место, к Шиммельпфенигам, где оставались кое-какие вещишки ее да жалованье за прожитое время.
«Оставаться у них или нет? — думала про себя Маша, у которой, кроме Шиммельпфенигов, не предвиделось впереди никакого приюта. — Ну конечно, оставаться, если… если… оставят!»
Ей было горько и оскорбительно на самое себя, принявши такое решение: самолюбие и гордость человеческого достоинства, столь много и неправо оскорбляемого в этом доме, предъявляли свой протест против ее решения; голод же и холод с перспективой темной неизвестности в будущем заставляли ее рассудок и физическую природу поневоле подчиняться пока избранному решению. Она явилась к Шиммельпфенигам.
Там уже, на ее месте, вертелась новая горничная, далеко не привлекательная собою, о чем весьма тщательно и преимущественно позаботилась Луиза Андреевна при выборе — во избежание, на будущее время, каких-либо соблазнов с этой стороны для Карла Ивановича. Ее взяли на место во время болезни Маши.
— А, явилась, голубушка! — встретила последнюю госпожа Шиммельпфениг, когда та предстала пред ее кошачьи очи. — Что надобно?
— Я хотела бы знать… как насчет места? — смущенно выговорила Маша, досадуя на самое себя за необходимость этого объяснения. — На время ли взяли новую служанку или совсем?
— От места прочь! — коротко и сухо порешила Луиза Андреевна.
— Но у меня за вами еще жалованье есть.
— Надо вычет… без вычет не можни. Вот Карл Иванович придет, он сделайт.
Пришлось подождать Карла Ивановича, который часа через полтора явился — самодовольный и розовый: дела его по службе были отменно хороши, дела по части сердца тоже устроились — он уже мог назвать себя счастливым обладателем пухленькой Минны Францевны, причем бумажник его не терпел ни малейшего экономического отощания.
Снова призвали к себе Машу господа Шиммельпфениги. Они приуготовились упорно рассчитываться с нею, упорно отстаивать каждую копейку, если бы только оттянуть ее представилась хоть какая-нибудь возможность. Карл Иванович держал в руках записную тетрадку и реестры вещей, принятых Машей при поступлении.
— Тебе было сдано все по счету — ты это, конечно, помнишь? — отнесся к ней господин Шиммельпфениг.
Маша сделала утвердительный знак головою.
— При сдаче вещей новой горничной некоторых налицо не оказалось. Где они?
Маша вспыхнула и закусила губы от негодования. Неужели же ее еще и в воровстве подозревают? Этого только недоставало!
— Я, кажется, ушла от вас в больницу не тайком, а при людях, — отвечала она, сдерживая свое чувство, — унести с собою мне было нечего, да и некуда.
— Я этого не знаю и потому об этом не говорю, — уклончиво возразил Карл Иванович. — Я знаю только то, что по этому реестру ты приняла вещи, а теперь некоторых нет. Где они?
— Какие же это вещи? — спросила Маша.
— Нет одного чайного полотенца, одного блюдечка и одного стакана. Одну пару моих носков тоже нигде отыскать не могли.
— Кухонни полотенци одно тоже нет, — поспешила ввернуть словечко Луиза Андреевна.
— Это до меня не касается, кухонных вещей я не принимала, спрашивайте с кухарки.
— Эти все равно! Эти все равно! — заспорила хозяйка, которой, во что бы то ни стало, хотелось заодно наверстать на Маше все свои потери. Но строго-справедливый хозяин остановил ее излишне экономический порыв.
— Так ты не знаешь, где эти вещи? — спросил он бывшую служанку.
— При мне, сколько помнится, все было цело, а что пропало без меня, за то я не могу отвечать.
— Ты должна была сдать по реестру при удалении в больницу, — возразил Карл Иванович, — ты этого не сделала тогда, а мы, при сдаче новой горничной, не нашли этих вещей. Значит, кто же отвечает за них? Я, что ли? или Луиза Андреевна? или Господь Бог, наконец? Ты принимала, ты и ответить должна!
Маше становились противны все эти доводы, вся эта казуистика, и потому, лишь бы поскорее избавиться от объяснений, она коротко и презрительно ответила:
— Я не знаю. Вычитайте с меня, делайте что хотите — мне все равно.
— Нельзя ли почтительнее! — строго возвысил голос щекотливо-обидчивый Шиммельпфениг и, с карандашом в руках, принялся за вычет:
— Чайное полотенце — тридцать копеек, блюдечко и стакан — тоже тридцать — по пятиалтынному штука, носки мои — пятьдесят копеек; итого — рубль десять. Да ты помнишь, матушка, в последний день ты прогуляла без позволенья с часу до половины осьмого — итого шесть с половиною часов. В месяц тебе приходится четыре рубля, значит, в день около четырнадцати копеек; за шесть с половиной часов я вычитаю с тебя даже несколько менее, чем бы следовало: я вычитаю только пять копеек. Да кроме того в нашей квартире стояли твои собственные вещи, в то время как ты лежала в больнице. Согласись сама, что даром держать и беречь их у себя,