именем Совета санкционировать мой поход, но после некоторых уговоров они обещаются своим личным авторитетом всячески меня поддерживать, раз правительство уже отдало мне категорическое приказание. И то слава Богу.
Перехожу к компании командиров и первым вопрошаю командира 1-го пехотного. Он категорически отказывается, говоря, что его солдаты ни за что не пойдут против товарищей анархистов. После него все поочередно отказываются. Начинаю опасаться, что мне придется действовать контрреволюционно и вызвать юнкеров, например, Николаевское кавалерийское училище, или нарушить свое обещание казакам и применить их без пехоты. Вижу, что казак, полковник Траилин[153], чувствует себя скверно, предвидя такую опасность, но ему я никаких вопросов не задаю. Однако все дело вдруг спасает преображенец; он просит разрешения поговорить с кем-то в полку по телефону, а затем конфиденциально в уголку мне сообщает, что преображенцы пойдут, но при одном условии, что я их поведу сам.
Возвращаюсь к остальным командирам и заявляю, что преображенцы пойдут; тогда литовец говорит, что если преображенцы пойдут, то и литовцы не откажутся. Этого с казаками вполне достаточно, а посему отпускаю остальных командиров, издающих невольный вздох облегчения. Разрабатываю план: одна колонна, под моим руководством, из 3 рот преображенцев, сотни казаков и одного броневика собирается в 3 часа ночи у Литейного моста, другая, под начальством Кузьмина, в составе литовцев, тоже с казаками и другим броневиком, пойдет через Охтенский мост. Пехота будет штурмовать, казаки несут дозорную и разведывательную службу, а броневики прикрывают тыл от возможной контратаки со стороны рабочего населения Охты или анархически настроенных солдат Гренадерского и 1-го пехотного полков. Конечно, такая мобилизация против нескольких десятков хулиганов кажется смешной, но, говорят, они хорошо вооружены, с бомбами и пулеметами, да, кроме того, если не удастся покончить всего дела, пока рабочее население спит, неизвестно, какие могут получиться осложнения, если охтенский муравейник проснется.
Последняя заминка происходит с броневиками. Командир вызвал своих комитетчиков, и эти верные слуги Совета сначала уклоняются от участия в операции, не получившей благословения священной коллегии, но дежурные члены, сидящие у меня, благородно выполняют свое обещание, красноречиво и убедительно доводя броневиков до сознания необходимости подчиниться моим приказаниям.
Закончив около полуночи распоряжения, и в ожидании времени действия, попиваю чай. Якубович мне сообщает по телефону о получении триумфальной телеграммы от Керенского с известием об удачном наступлении[154] на фронте: взяты три линии окопов, много пленных и трофеев. Неужели русское воинство еще способно драться? Дай Бог. Во втором часу ночи, согласно уговору с командиром, появляюсь в казарме преображенцев на Миллионной и вызываю дежурную роту (2-ю). Люди быстро встают и выстраиваются. Подхожу, здороваюсь, а затем говорю несколько теплых слов: «Правительство получило сведения, что многие мошенники и преступники, бежавшие из тюрем, приютились под флагом анархистов на даче Дурново. Я получил приказание их там захватить». Потом сообщаю содержание телеграммы об успехе на фронте и прибавляю: «Раз там солдаты исполняют свой долг против внешнего врага, мы здесь должны исполнить свой долг против врага внутреннего, в лице всяких преступников. Идите скорей к Литейному мосту, куда я сейчас приведу остальные ваши роты, казаков и броневик».
Огорошенные спросонья ребята безмолвно выступают в полном порядке. Командир потирает руки. Садимся с ним в автомобиль и катим в 3-ю роту, помещающуюся в офицерском манеже кавалергардов на Захарьевской. Повторяется та же картина, но тут я добавляю: «Торопитесь догнать вашу 2-ю роту, которая уже выступила». Стадное чувство рассеивает последние сомнения, и 3-я рота выступает. Командир в восторге и просит меня теперь ехать к мосту, говоря, что 4-ю роту он приведет без заминки, раз две роты уже выступили. У моста с казаками разговор короткий, а сознательные броневики знают, в чем дело. 4-я рота приходит благополучно, но вдруг один из унтер-офицеров почтительно меня спрашивает: известно ли Совету о сем предприятии? Отвечаю, что, во-первых, два представителя Совета присутствовали у меня в штабе при обсуждении вопроса, в чем можно убедиться, спросив здесь находящихся броневиков, имевших случай с ними беседовать, и что с их стороны протеста не было, а, во-вторых, разве я когда-нибудь выводил войска для действий, не согласных с великими демократическими принципами, возвещенными Советом.
Вопрошающий и окружившие его любопытные солдаты удовлетворены, и колонна трогается. Подъезжают два автомобиля — один с двумя сестрами милосердия и перевязочными средствами, другой с министром юстиции Переверзевым. Очень рад иметь с собой представителя Закона.
Шествуем безмолвно по Охтенской набережной. Светает. Передний дозор удачно захватывает врасплох часового у ворот анархиста, а то, может быть, пришлось бы повозиться с весьма основательной решеткой. Преображенцы быстро оцепляют дом, окруженный со всех сторон садом. Казаки патрулируют по соседним улицам, броневик занимает позицию на набережной. Анархисты просыпаются. Один из руководителей в морской куртке с интеллигентным лицом выходит из боковой двери и начинает дипломатические переговоры с Переверзевым, доказывая всю разумность анархистической оккупации дачи Дурново. Я тороплю Переверзева, опасаясь пробуждения Охтенского населения. Он заявляет, что, по его сведениям, на даче укрываются уголовные преступники, бежавшие из тюрем, и называет несколько фамилий. Анархист сначала как будто смущен, говоря, что ему об этом ничего не известно, но потом опять принимает развязный тон, категорически отказываясь выдать этих преступников, если бы они среди обитателей дачи и оказались. Заканчивает он гордым утверждением, что анархисты не сдадутся и будут защищать свою свободу до последней капли крови. Переговоры кончены. Переверзев отходит в сторону, предоставляя мне свободу действий.
Подхожу с преображенцами к дверям, но они крепко забаррикадированы. Тогда вышибаем окно рядом с подъездом, после чего происходит небольшая заминка, ибо, естественно, никому не хочется влезать в дом, где, по слухам, столько взрывчатых веществ.
Однако мои адъютанты Масленников и Рагозин, вместе с каким-то любителем сильных ощущений в студенческой форме, вскакивают в окно, а за ними волна преображенцев.
Скоро начинают появляться группы арестованных. Таких хулиганских рож не во всякой ночлежке найдешь; особенно милы некоторые представительницы дамского пола. Анархисты защищаются, бросая бомбы, из коих ни одна, однако, не разрывается, так как осажденные, либо по незнанию, либо от обалдения, ни из одной не вынули предохранителя. Подходят литовцы с Кузьминым и влезают в дачу с противоположного конца, и процесс очистки ускоряется. Со стороны одной из комнат, где сосредоточились последние защитники, раздается одинокий выстрел, и один из анархистов оказывается убитым[155]. Выяснить историю его кончины не удается. Преображенцы, не выпустившие ни одного патрона, основательно доказывают, что он сам застрелился. Той же теории придерживается Масленников, стоявший у самой двери комнаты. Но другие свидетели говорят, будто выстрелил кто-то из литовцев, подходивших к другой двери, а есть версия, что