Читать интересную книгу Как ты ко мне добра… - Алла Калинина

Они ничего не успевали, чуть ли не целый день был убит на визит к старой Роминой тетке, которая так смешно таращилась на Вету, закармливала ее и такой наговорила чепухи, что чуть ли уж не благословила их, а Рома пугался, краснел и все время говорил плачущим, высоким сиплым голосом:

— Тетя!.. Ради бога!..

И это был последний день. Вета была уверена, что еще вернется сюда, вернется много раз, и все равно ей жалко было уезжать. Но папа совсем раскис, у него опять был хоть и не сильный, но приступ, надо, необходимо было возвращаться домой.

И снова они пришли на вокзал, и длинный равнодушный состав уже ждал их на перроне. Сгущался вечер. Вета стояла в коридоре у опущенного окна, снова про себя перебирая весь тот ворох впечатлений, который вынесла она из этой поездки. Ветер, остро пахнущий угольной гарью, туго бил ей в лицо, прилепляя волосы ко лбу. Роман, какой-то незнакомый и смущенный, подошел и стал рядом. Он немного мешал ей. Вета понимала, что его присутствие вынуждало ее переключиться на совсем другие мысли, конечно более серьезные и важные. В первое мгновение ей показалось, что это будет трудно и потребует от нее напряжения, но она ошиблась. В ней, новой и взрослой Вете, что-то, помимо ее воли и желания, само дрогнуло и потянулось к нему навстречу. И, прислушиваясь к этому новому и радуясь ему, она сама обняла его за крепкую шею, близко вглядываясь в его большое сероглазое лицо, и потерлась щекой о его шершавую щеку, уже зараставшую к вечеру золотистой щетинкой.

— Наверное, я люблю вас, Рома, — сказала она, а он закинул голову и слабо счастливо засмеялся.

Потом они долго целовались, стоя у окна в пустом раскачивающемся вагоне, с грохотом летящем в синюю летнюю ночь. И эта наука давалась ей так же легко, как и другие, и все было просто и радостно. Они были молоды, они любили друг друга и хотели пожениться как можно скорее.

Глава 13

Сентябрь, и всегда-то радостный для Веты, теперь, на девятнадцатом году ее жизни, оказался особенно интересен, она открывала для себя институт. Даже расписание занятий, одни только названия незнакомых, серьезных предметов пьянили ее, возбуждали дремавшее до сих пор честолюбие. Ей нравилось быть сильной, нравилось, что она будет изучать сопромат, начертательную геометрию и теоретическую механику. Она ходила на лекции легкая, высокая, желтая кожаная сумка через плечо, золотые кудряшки над гладким лбом, вскинутые напряженно брови, внимательные светлые глаза, кремень, а не девчонка. Она садилась в первых рядах, с увлечением слушала, строчила, не останавливаясь, в толстых общих тетрадях и вздрагивала с досадой, когда звонил так страстно ожидаемый другими звонок, и вся ревущая грохочущая стремительная лавина студентов разом срывалась с места с воплями и топотом, с уже дымящимися сигаретами в зубах, по скамьям прыжками через три ступеньки, по плечам друг друга, басила, хохотала и кашляла сотнями мужских непривычных для нее голосов, в клубах оседающей пыли и табачного дыма, и огромная аудитория мигом волшебно пустела и оказывалась просторной, торжественной и гулкой, мертвой.

Уже через неделю учебы безликая толпа прорезалась для нее знакомыми веселыми приятельскими лицами, а через месяц она знала здесь всех. Вместе со всеми сражалась она в буфете за пирожки с повидлом и кофе в бумажном стаканчике, вместе со всеми сдавала в Парке культуры зачеты по физкультуре, такие легкие и радостные для ее сильного тела, — упоительная стометровка, узенькая деревянная граната в руке, пятьдесят метров на животе, вжимаясь телом в сухую колючую травку, качающийся, азартный пробег по бревну, напряженный прыжок с разбега в мягкий холодный сырой песок, в котором, нетронутый и яркий, еще лежал последний, позабытый ветром лапчатый кленовый лист, и все.

Холодный октябрь тянул ветром, хмуро догорал над Нескучным садом, над пустыми торжественными набережными, над Москвой. Катилась, плыла мимо серая маслянистая осенняя вода. И Вета, раскрасневшаяся, шумная, всегда в толпе, всегда торопливо шагала по этим улицам, набережным, по мосту — то на лекции, то в кино, то в библиотеку. Катилась, летела вперед веселая новая жизнь. И люди вокруг все были новые, совсем не похожие на ее прежних школьных подруг. Со смущением в душе она замечала, что многие, особенно приезжие, делали ошибки в падежах и даже школьную программу по литературе знали с грехом пополам, а больше того — они или вовсе не читали, или обходились случайно попавшими к ним пустяковыми книжками. И при этом никто не только не стыдился своего невежества, а, наоборот, казалось, считал это естественным и нормальным. Зато все, включая и девочек, на удивление тверды были в математике и физике, стремительно решали все задачки подряд, а на лекциях их бойкие перышки скользили по знакам интегралов так, как будто они знали их с рождения. Против этой толпы умников даже признанный математический гений их школы Зойка выглядела бы слабовато.

Теперь все больше понимала Вета, как не похож институт на школу, здесь все было другое, все всерьез, и кажущееся легкомыслие их шумной жизни было именно кажущимся, ненастоящим, оно что-то таило за собой, чем-то грозило. Может быть, поэтому близких друзей у Веты как-то пока не заводилось, и особенно она обрадовалась, услышав однажды по телефону знакомый резкий и насмешливый голос:

— Вет, это я, Зойка!

— Зойка! Как я давно тебя не видела. Ну как у тебя дела? Как институт? Витьку видишь?

— Со мной Витька, куда он денется. Вместе в строительном, еле втолкнула, так и сидит у меня на шее.

— Зойка! А вы не собираетесь жениться?

— Это еще зачем? — Зойка хихикнула. — На данный момент, Веточка, это уже неактуально. Содержать меня он все равно не может, не то что твой, а остального и так имею в преизбытке.

— Зойка, вы что?..

— А чего это ты так удивляешься? Думаешь, ты одна такая умная?

— А ну тебя, Зойка! Не хочешь разговаривать, не звонила бы.

— Почему не хочу? Хочу. С отцом твоим даже несколько раз разговаривала. Отец у тебя — это да. Всем вам до него далеко. А у меня с мамахен совсем никуда. Живу на стипендию. Учеников набрала — балбесов. Вот от одного тебе сейчас звоню, пока он пыхтит над задачками. Умора! Но платят, глядишь — кое-чего и набегает. А ты по-прежнему в тепле и холе?

— Да.

— Ну чего ты обиделась? Разные мы с тобой, вот и все. Ну, не буду больше. Вет! Слышишь, Вет?

— Слышу. До свидания, Зойка. Ты позвони мне как-нибудь в другой раз.

— Ладно, позвоню, — Зойка засмеялась. — Только ты не обижайся. Ты же знаешь, я тебя люблю. Может, встретимся как-нибудь, погуляем, потреплемся?

— Ладно. В следующий раз встретимся.

Вета положила трубку. Она чувствовала себя такой обиженной, такой несчастной! И Романа она почти не видела, он готовился к защите диссертации, даже звонил редко. И вдруг явился.

Ах, он был такой же, такой же, нисколько не изменился! Как хорошо, что он пришел именно сегодня, словно чувствовал, что нужен ей.

— Ну, что же вы? Снимайте галоши, проходите.

Он топтался в коридоре, милый, светловолосый, неуклюжий и элегантный одновременно, разворачивал газету, а в газете оказалась ветка белой сирени. Вета схватила ее, прижала к лицу. Соцветие было едва распустившееся, холодное, поникшее, оранжерейные листья светлые и редкие, но это была сирень зимой, и по квартире сразу поплыл сладкий смешанный запах цветов и снега и чего-то еще незнакомого, волнующего, связанного с Ромой.

И вместе с Ромой Вета как бы его глазами заново видела комнату: низко опущенный оранжевый абажур, словно плавающий в коричневом сумраке, ярко освещенный стол, желтая скатерть с бахромой, свисающей почти до полу, мама за работой перед грудой носков. Ирка в углу дивана на темном ковре, она делает вид, что читает книжку, а сама вся насторожилась, возбужденная, любопытная.

— Папа! — крикнула Вета. — К нам Роман пришел!

— Добрый вечер. Здравствуйте… Добрый вечер…

Вышел отец, изменившийся за последнее время, постаревший, одутловатый.

— А! Здравствуйте, Рома, здравствуйте! Очень рад вас видеть. Ну, что там, на воле? Я здесь, знаете, как арестант, задыхаюсь без работы. Просто одичал… Юля, поставь чайку. А мы в шахматы? Ты позволишь, Вета? Ну, не дуйся, дай мне поговорить со свежим человеком, ты еще успеешь с ним наворковаться, успеешь… Только, чур, не краснеть, жених.

Они расставили шахматы на углу стола, играли быстро, не думая переставляли фигуры, смеялись; отец повеселел, остро, задиристо взглядывал на Романа сквозь очки.

— Ну, а ваши дела как? Когда защита?

— Вчера разослал автореферат. Таблицы, доклад, чертежи — все готово. В общем, все, и день уже назначен — девятнадцатое марта…

— Да, уже март на носу. Год, как началось со мной это безобразие. Подумать только, год, как я не оперирую, все от меня прячут, все скрывают. Разве это работа? Разве жизнь? Надо в конце концов на что-то решаться, или уходить на инвалидность, или уж работать, как все люди. А я опять на бюллетене. Чуть что, запирают дома, так же невозможно работать, что это за хирург, который не оперирует, можете вы мне объяснить?