выстрелил. Пристав упал.
— Ура! Бей их, гадов! — крикнул Лисов и кинулся вперед.
Вдруг выстрелы загрохотали от моста, с противоположной стороны улицы. Сотни полицейских высыпали из дворов и набросились на толпу. Началось избиение...
Глава одиннадцатая
1
В общей суматохе, теснимые выскочившими из засады полицейскими, демонстранты бросились кто куда. Костриков, расстрелявший все патроны, вслед за другими перемахнул через забор...
И вот сейчас, дома, он ходил из угла в угол и думал, стараясь разобраться в том, что произошло.
Из всех вопросов, встававших, громоздившихся перед ним, мучил и угнетал главный, вернее, казавшийся главным вопрос: «Почему я убежал?»
Он ходил по комнате, а в ушах стоял гул толпы, слышались выстрелы и истошные крики раненых и избиваемых. «Почему я убежал?» — спрашивал себя Сергей, от злости скрипя зубами.
В эти минуты он ненавидел себя и, сердито ероша волосы, старался найти ответ на мучивший вопрос.
«Если б поймали с оружием — мне бы крышка! Это понятно, но едва ли оправдывает... Ведь я мог бросить револьвер и биться кулаками. Я же был командиром дружины. А капитан тонущий корабль покидает последним. Даже зачастую и погибает вместе с ним. А я? Нет, это позор! Позор! Я должен был драться до конца, вместе с товарищами. И вместе с ними идти в тюрьму. Это было бы честно и благородно!
А получилось, что я убежал. Впрочем, Григорий, очевидно, сказал бы: «Молодец, что спасся, сберег себя для партии. Неразумно было лезть на рожон».
А вот что с Кононовым — я до сих пор не знаю. Помнится, он упал. Может, тяжело ранен... А что с Лисовым, с Лепидевским и другими дружинниками? Ведь я за них в ответе».
Сергей, устав ходить, сел на кровать, охватил голову руками: «Зачем было устраивать шествие? Ведь знали же, что в Петербурге мирную демонстрацию расстреляли? Надо было протестовать иначе... У меня прямо голова разламывается, так обидно и горько...»
Сергей прилег, но, полежав немного, снова вскочил.
«Позорно лежать. Надо что-то делать. Надо к кому-то идти, узнавать...»
Он вышел в кухню, зачерпнул ковшом из чугуна холодной воды, выпил, смочил лоб.
«Конечно, революция невозможна без жертв, поражений, потерь, неудач. Сколько неудач терпели народовольцы, ведя атаку на царя? Однако они не падали духом. Они верили в успех и самоотверженно продолжали борьбу. Почему же я казню себя и осуждаю наши действия? Возможно, мы допустили ошибки и просчеты. И сам я растерялся и убежал. Но ведь революционная борьба еще не кончена, и я не отказался от нее. Напротив, ожесточился! Да, ожесточился и в следующий раз не убегу с поля боя, нет, не убегу!..»
2
Услышав, как хлопнула входная дверь, Сергей опять лег, укрылся полушубком. Болела голова, и знобило. Не хотелось видеть Никонова, который обязательно заведет разговор о демонстрации. «Если придет, закрою глаза, сделаю вид, что сплю».
В кухне звякнули ведра. Пришла хозяйка. Раздевшись, она заглянула в комнату и, увидев, что жилец спит, стала готовить обед.
Сергей успокоился и попытался уснуть. Но снова стукнула дверь — пришел Никонов. Он разделся в прихожей и, войдя в комнату, сел напротив Сергея.
— Вижу, не спишь... Ты что, был там?
— Хотел пойти, да зуб у меня разболелся... видишь — лежу.
В дверь постучали, позвали обедать.
— Идем! — крикнул Никонов, и к Сергею: — Поднимайся, зовут.
— Я не могу, Иван... зубы...
Сергей слышал, как Семен Семенович и Никонов рассказывали о демонстрации. Говорили, что трое убито и более сотни ранено. Что будто бы ранены пристав и пятеро полицейских.
«Неужели я не убил эту собаку? — подумал Сергей. — Ведь прицелился прямо в грудь. Какой же я командир дружины? Даже стрелять не научился...»
После обеда Матрона Степановна принесла Сергею каши и теплого молока.
— Вот покушайте, Сергей Мироныч. Кашка мяконькая. И молочко успокаивает. Я ведь сама мучаюсь зубами-то который год. Знаю, чего можно, а чего нельзя.
Сергей, поблагодарив, стал потихоньку есть, прислушиваясь, о чем говорят Семен Семенович с Никоновым, севшие в столовой играть в шашки. Ничего нового узнать не удалось. Когда подошло время, он завязал щеку вязаным шарфом и отправился на курсы.
Только приблизился к технологическому, из переулка наперерез бросился Лисов.
— Костриков, погоди! Я жду тебя больше часа, — заговорил он, задыхаясь.
— Что случилось, Иван?
— Беда! Большая беда... Кононова убили! Говорят, отвезли в морг университетской клиники. Григорий послал за тобой. Надо как-то сказать матери.
— Вот несчастье...
Сергей снял шапку и снова надел ее. Руки его дрожали.
— Как же ей скажешь, Иван? Ведь сын.
— Знаю... Вы дружили. Ты был им как родной... Пойдем.
— Видно, придется, — вздохнул Сергей и повернул обратно. Лисов пошел следом...
Дверь у Кононовых оказалась незапертой. В кухне горел свет, слышались приглушенные голоса. Сергей еще в сенях снял шапку, рванул прихваченную морозом дверь, и они вместе с Лисовым в клубах морозного пара вошли в кухню. Там сидели заплаканные женщины и несколько ребят из кружка.
Сергей, комкая шапку, присел на лавку у двери. Рядом приткнулся Лисов. Из комнаты Осипа сквозь прикрытую дверь доносились приглушенные рыдания.
«Знают», — догадался Сергей и тихонько спросил:
— Кто там с Ульяной Веденеевной?
— Она со старшим сыном Егором и бабушкой, — шепотом заговорила молодая женщина. — Егор и сказал ей. Он был на демонстрации вместе с типографскими.
Сергей, кивнув, промолчал. Женщина вздохнула и тоже умолкла. Все сидели окаменело и слушали всхлипывания за дверью.
— Ох, Егорша, — причитала мать. — Да как же ты-то его не уберег? Ведь брат...
— А уже чего теперь, Ульяна... — послышался глухой старушечий голос. — Чего душу-то надрывать себе. Чай, не воротишь...
— Хотя бы мертвого-то мне отдали, ироды. Хоть бы похоронить по-людски.
— Этого добьемся, мать. Похороним с почестями.
— Надо не с почестями, а с батюшкой да с причтом, — опять заговорила старуха, — по старому русскому обычаю.
— Можно и с батюшкой, — согласился Егор.
— Слышишь, Сергей, — зашептал Лисов, — они в церковь Осипа-то хотят. Как же так?
— Не знаю. Так мать хочет.
— Не мать, а бабушка. Надо идти к Григорию. Он сказал, что надо организовать всенародные похороны. Айда!
— Погоди! Неудобно сразу, — шепнул Сергей.
В кухню все приходили и приходили люди. Молча садились на лавки, некоторые крестились. Тут были и кружковцы, и