листок бумаги.
— Подружка Троя Кертиса.
— Думаю, я не удивлен.
— Я тоже, но я хотела как лучше. Для всех них.
Мгновение спустя мы проходим через ворота безопасности, и глаз камеры поворачивается, чтобы молча следовать за нами. Я думаю о Кэмерон в ее комнате, планирующей избежать этого взгляда, девушке с тайным «я», цепляющейся за надежду, которую она, возможно, никому не высказывала и нигде не писала.
— Что ты думаешь о том, что Дрю Хейг находится так близко? — спрашиваю я Уилла. — Расскажи мне о нем побольше.
— Ему было девятнадцать, когда было выдвинуто обвинение в изнасиловании, он учился на втором курсе колледжа. Сказал, что это было недоразумение, и девушка была пьяна. Я не понимаю, как, но его родители заставили это исчезнуть. Держу пари, это им дорого обошлось.
— Сколько лет было девочке?
— Шестнадцать.
— И все прошло? Давай опросим его на этой неделе. В Напе действительно хорошо в это время года.
Он улыбается.
— Согласен.
— Независимо от того, имеет здесь значение Дрю или нет, думаю, что Кэмерон каким-то образом была замешана. В этих случаях все никогда не бывает таким черно-белым, как ты думаешь. Иногда жертвы ищут своих обидчиков так же интенсивно, как их преследуют.
— О чем ты говоришь?
Я бросаюсь вперед и рассказываю ему об окне в комнате Кэмерон и о том, как, возможно, этот хищник, кем бы он ни был, ухаживал за ней и манипулировал ею. Что он, возможно, наживался на ее неуверенности и нужде.
— Самые жестокие виды насилия часто невероятно интимны, Уилл. Они требуют доверия. Они требуют времени.
— Я не знаю, — говорит он. — Если Кэмерон покинула дом добровольно, она намеренно избегала камеры наблюдения. Почему? Ее родители, очевидно, собирались выяснить, что она ушла достаточно скоро.
— Ты предполагаешь, что она хотела остаться в стороне. Что, если она просто планировала улизнуть на несколько часов, но потом ситуация изменилась? Достаточно легко избежать камер, если она пошла через лес к прибрежной дороге. Все, что ей нужно было сделать, это отключить сигнализацию. Пульт был прямо там, в ее тумбочке. Ей даже не пришлось над этим работать.
— Ты хочешь сказать, что это было свидание? Как свидание?
— Может быть, и нет. Возможно, она просто искала внимания.
— От кого-то, кто мог причинить ей боль? Тебе не кажется, что ей следовало бы подумать получше?
— Нет, — говорю я. — Она бы не стала. — Я не могу ожидать, что он будет так же настроен на уязвимые места Кэмерон, как и я. Он никогда не был никчемным ребенком. Никогда не испытывал мир в теле женщины или девушки. Никогда не было причин путать любовь со страданием. Я почувствовала это замешательство почти электрически с того самого момента, как впервые увидела пропавший плакат Кэмерон, рану в ее глазах. — Может быть, в ней с самого начала никогда не было здравого смысла.
Уилл нерешительно кивает, а затем замолкает. Через некоторое время он спрашивает:
— Что ты думаешь об Эмили?
— Я не знаю. Наверное, я хочу, чтобы она была сильнее.
— Возможно, она делает все, что в ее силах.
Его слова стучат и искрятся, как кремень о камень. Конечно, он прав. Люди почти всегда делают все, что в их силах. Иногда этого достаточно, но чаще всего этого недостаточно.
— Если бы у Эмили хватило смелости уйти от Троя в первый раз, когда он ей изменил, это могло бы все изменить, — говорю я.
— Может быть. Теперь мы этого никогда не узнаем.
— Что ты о ней думаешь? — Я понимаю, что понятия не имею, что он собирается сказать.
Он пожимает плечами.
— Когда семья переехала сюда четыре года назад, я подумал, было бы так здорово, если бы по улицам ходила кинозвезда, но они действительно держались особняком. Я не могу припомнить ни одного разговора, который у меня был с Эмили или Троем, даже мимоходом. А Кэмерон для меня просто лицо. Так не должно быть.
— Не должно, — соглашаюсь я.
— Послушай. — Уилл прочищает горло. — Те вещи, которые ты сказала Кертисам о том, что тебя удочерили, о личности и разыгрывании, было ли что-нибудь из этого правдой для тебя? — Он делает паузу, явно чувствуя себя неловко. — Я помню тебя довольно счастливым ребенком, но, возможно, я не обращал внимания.
Долгое мгновение я не знаю, как ему ответить. Честно говоря, я поражна, что у него хватило наглости спросить.
— Ты можешь сказать мне, что это не мое дело, — поспешно добавляет он, читая по моему лицу.
Я устремляю свой взгляд на горизонт.
— Это не твое дело, — говорю я мягко, но твердо.
— Прости. — Он снова прочищает горло.
Мы огибаем утес, и в поле зрения мелькает деревня: острые белые крыши, белые заборы, белые шпили. Грозовые тучи начали рассеиваться. В одном месте вдоль мысов луч света пробивается над сухой травой и окрашивает ее в темно-золотой цвет. Всю мою жизнь это был мой любимый цвет. Когда я впервые приехала сюда, осторожная и циничная, всегда готовая к неприятностям, я была уверена, что ничто и никогда не станет лучше. Но так оно и было.
— Это не было притворством, — наконец говорю я.
— Хорошо. Я рад.
Золотая трава колышется, изгибается.
— Каждый заслуживает того, чтобы принадлежать чему-то.
— 20-
Моя мать умерла на Рождество, хотя прошло много времени, прежде чем я смогла собрать воедино детали. Все хотели защитить меня, как будто это не усложняло ситуацию. Молчание и догадки, попытки прочитать взгляды и лица, и глаза, которые никогда не встречались с моими. В конце концов я узнала, что она ушла в канун Рождества, когда мы с детьми были в постели, и заняла пятьдесят долларов у подруги, чтобы купить нам подарки. Вместо этого она купила героин и получила передозировку. Они нашли ее в машине на стоянке «Лонг Джон Сильвер» в рождественскую ночь и тогда пришли искать нас, но мы, должно быть, уже спали. Они могли бы вообще не