как-то заснуть, я должен был изо всех сил вцепиться в подушку, собрать всю свою волю в кулак, перестать думать о том, что мне уже никогда не удастся заснуть, чтобы соединить все свои шумы, подпитывающиеся от батарейки в ухе, с теми, что доносились до меня снаружи, и тогда, наконец, мне, возможно, удастся на час, два, три погрузиться в забытье, все происходило так, будто ты раз за разом приподнимаешь непомерно тяжелый груз и тут же бросаешь его, снова и снова переживая столь же непомерно тяжелое поражение, когда ты полностью сломлен и думаешь лишь о том, как бы побыстрее сдохнуть, а потом опять возвращаешься к тяжести сна, в точности как загнанные в канаву охотниками кролики, которым уже оттуда не выбраться, и они даже и не сопротивляются, но все равно продолжают барахтаться и все еще на что-то надеяться. Нет пытки мучительнее, чем погружение во вселенную сна.
Утро началось с временного прекращения огня. Слабые отголоски взрывов, и все. Санитарка принесла сок. Я заметил, что она как-то странно смотрит на Каскада. Наверняка ей было что-то известно. Это была совсем юная девица из монастырских. А наша Л’Эспинасс куда-то делась. Ее срочно вызвали в операционную, как нам сказали. Я невольно задумался, какая роль ей отводилась в том, что готовилось. После кофе Каскад отправился в туалет, а когда вернулся, сел играть в пикет с Жирдяем, так прозвали сердечника, который лежал сразу за койкой паренька слева. На самом деле Жирдяй вовсе не был толстым, а ноги и живот у него раздулись из-за сердца и альбумина. Причина была в них. Что и приковало его к койке на три месяца. А когда вздутие у него внезапно спадало, его вообще невозможно было узнать. Однажды он этим даже воспользовался. Каскад выиграл у него четыре партии подряд, хотя Каскад обычно никогда не выигрывал. Увидев это, Камюзе, калека на костылях, пришел в дикое возбуждение и предложил ему сыграть в манилью[27] с двумя овцеебами в перевязочной, пока санитарки будут завтракать. Там это было запрещено. И снова Каскад у всех все выиграл. Это был феноменальный результат. Унтер-офицер из соседней с Сен-Гревен палаты, который туда случайно зашел, жаждал продолжения. Он увел его к другим унтер-офицерам, чтобы тот сыграл с ними в покер. И Каскад продолжил свою победную серию. Когда наконец он закончил играть и поднялся на ноги, он был жутко бледным.
— Как же мне паршиво, — сказал он.
— Да брось, ты в порядке, — отреагировал я. — Все образуется.
Нужно было как-то его подбодрить. Но он не разделял мой оптимизм. Мы снова легли в ожидании обхода. Меконий явился с двумя фифами со стороны и каким-то субъектом в штатском, которого раньше здесь никто не видел. Когда он остановился возле кровати Каскада, тот обратился к нему с просьбой:
— Господин, майор, — сказал он, — я хотел бы, чтобы мне отрезали ногу. Она теперь только мешает мне при ходьбе.
Меконий явно смутился, хотя обычно он никогда не отказывался что-нибудь отрезать.
— Необходимо немного подождать, мой мальчик... Не стоит так спешить...
Но было видно, что Меконию пришлось сделать над собой серьезное усилие. Раньше бы он такого ни за что не сказал. Ушлёпки вокруг тоже считали, что на него это не похоже. Все это было чрезвычайно подозрительно.
Проявив инициативу, Каскад снова улегся в койку.
— Пойдем? — предложил он.
Мы по-быстрому запихнули в себя какую-то хавку на кухне, это был рис, и пошли.
Я думал, что мы идем в Гиперболу, но он не захотел.
— Пошли лучше за город, на природу.
Нога ногой, а шел он довольно быстро. Главное было не нарваться на жандармов. В последнее время они совсем озверели и гребли всех подряд. Если у тебя отсутствовало оформленное по всем правилам разрешение, события неизменно принимали драматический оборот, и Л’Эспинасс всякий раз приходилось лично тащиться в жандармерию нас вызволять. Английские легавые были особо въедливыми, а бельгийские еще хуже. Мы продвигались вперед, как по простреливаемой местности, от укрытия к укрытию, и в конечном итоге очутились, как он выразился, на природе, а точнее вышли за пределы города со стороны деревни, где гораздо меньше ощущалась близость фронта. Спокойное место, чего уж там. Здесь практически не было слышно пушек. Мы уселись на насыпи. И огляделись по сторонам. Чем дальше от нас, тем больше солнца и деревьев, словно там уже наступило лето. Но пятна от плывущих вверху облаков подолгу задерживались на свекольных полях. Красивое зрелище, ничего не скажешь. Переменчивое северное солнце. Канал слева с сонной водой под трепещущими на ветру тополями. Он что-то шептал внизу, проходя зигзагом между холмов, а затем устремлялся дальше в направлении неба, окончательно впадая в его голубизну возле самой высокой из трех поднимавшихся над уровнем горизонта труб.
Я бы мог прервать молчание, но сдерживал себя. Мне хотелось, чтобы после случившегося вчера он заговорил первым. И фокус с картами тоже нуждался в разъяснении. Хотя вряд ли он мухлевал. Скорее просто везение.
Было видно, как за одной из оград копошатся [рабочие], в основном старики и все монахи. От работы никто не отвлекался. Все сосредоточенно обтесывали бревна. Это был сад при их головной конторе. Больше всего оживляли пейзаж мелькавшие то там, то тут вдоль борозд поднятые кверху зады крестьян. Они копали свеклу.
— Ну и здоровенная же она в окрестностях Пер-дю-сюр-ла-Лис, — заметил я.
— Пошли, — сказал Каскад, — глянем, что там впереди.
— Где еще там впереди? — спросил я с удивлением.
Мне казалось, что нам сейчас не до ознакомительных экскурсий.
— Далеко я не пойду, — сразу предупредил я.
Как мы смотрели прямо перед собой, так туда и отправились. Город остался у нас за спиной.
— Но это же все равно что свинтить, — сказал я, -мы просто не успеем вовремя вернуться.
Он молчал. А я думал только о том, что теперь, когда у меня имеется медаль, мне совсем не хотелось бы стать дезертиром.
- Еще километр, — сказал я, — и я поворачиваю обратно.
Между тем я уже успел дважды блевануть, пока мы шли.
— Что-то ты разблевался, — заметил он.
Он мог бы мне и посочувствовать. Ну да ладно. Намеченную тысячу метров мы так и не прошли. Примерно через триста из сторожевой будки вылез какой-то клоун с мушкетом наперевес, на который был насажен штык, прямо зверюга.
Он довольно