Читать интересную книгу Жизнь в эпоху перемен. Книга вторая - Станислав Далецкий

Приземистые избы и домишки-пятистенки, то есть состоящие из кухни и комнаты, стояли засыпанные снегом по самые окна: ранняя и снежная зима успела засыпать городок снегом людям по пояс. От домов тянулись к дороге траншеи, прорытые в снегу, чтобы обитатели могли выйти из жилища на уличную дорогу, которая чистилась ежедневно бревенчатым клином. Этот клин, тянувшийся парой лошадей впереди обоза Иван Петрович видел ещё в свой прошлый приезд в городок: за год в стране сменилось две власти, а клин для очистки дорог был всё тот же, да пожалуй и лошадки, что тянули его, были прежние.

Въехав в городок, подводы обоза рассеялись кто куда, и Иван Петрович, соскочив с саней, прихватил свой вещмешок, расплатился с Прохором и, поблагодарив его за оказию, направился к дому своего тестя, Антона Щепанского, до которого было с полверсты пешего ходу.

Дом тестя, большой по местным меркам: из четырёх комнат и кухни, срубленный несколько лет назад из строевого леса, Иван Петрович увидел издалека, от храма Георгия Победоносца, стоявшего на берегу реки. На противоположном берегу и виднелся знакомый дом, где у усталого путника проживала молодая жена с дитём, вовсе не подозревавшие о близости своего мужа и отца: телеграмму Ивану Петровичу о своём приезде отправить не удалось: телеграф работал только на правительственные депеши и распоряжения властей.

Заснеженная тропинка, похрустывая под валенками офицера, привела его к реке, покрытой льдом и засыпанной снегом, перевела на другой берег, и вскоре Иван Петрович стоял у самой калитки тестиного дома, из двух печных труб которого поднимались к небу два прямых столба дыма: печи топились с вечера для ночного тепла в доме, а вертикальные столбы дыма предупреждали о том, что ночью мороз усилится, и завтрашний день будет студёным, но ясным и безветренным.

Иван Петрович толкнул калитку, оказавшуюся ещё незапертой на ночь, и вошел в просторный двор, вычищенный от снега, который был переброшен в огород: и двор чист, и весной огород наполнится дополнительной влагой от стаявшего снега, что весьма полезно для огородничества, ибо майские засухи бывают здесь ежегодно и наносят большой урон урожаю овощей, – так ему говорила в тот прошлый приезд тёща – Евдокия Платоновна, которая в это самое время вышла из дровяного сарая с охапкой березовых поленьев в руках.

Завидев постороннего во дворе, женщина подошла ближе и, признав в госте своего зятя, охнула от неожиданности и выпустила поленья из рук. Поленья рассыпались по двору, а Евдокия Платоновна подошла к зятю и облобызала его троекратно в щёки по крестьянскому обычаю.

– Добро пожаловать, дорогой гостюшка, – приветствовала женщина Ивана Петровича, – мы с мужем уж и не чаяли до весны увидеть зятька: война проклятая идёт и идёт, не позволяя вам, Иван Петрович, навестить жену и дочку. Дочка ваша, Августа, такая славная девочка получилась по божьему промыслу, и Анечка, жена ваша, здорова, так что в добрый час приехали вы, Иван Петрович к своей семье, – приговаривала тёща, собирая дрова.

Иван Петрович прихватил тоже несколько поленьев и следом за Евдокией Платоновной вошёл в дом, открыв тёще дверь. Они оказались в кухне, где у стола сидел тесть – Антон Казимирович, и строгал сапожным ножом длинные ветки сушеного табака: он готовил себе очередную порцию махорки.

Тесть, будучи заядлым курильщиком, за годы ссылки пристрастился к местному сорту табаку, хорошо вырастающему в здешних местах, сажал его в огороде, убирал, высушивал в сарае и прятал на сеновале под крышей, чтобы зимой, вот так на кухне, аккуратно измельчив табак, набить махоркой свой кисет и, закончив работу, скрутить самокрутку, зажечь её от горячего угля, добытого из печи, и потом сидеть у печи, блаженно потягивая душистый дым и выпуская его в топившуюся печь, которая утягивала табачный дым вместе с дымом от горящих поленьев в трубу, и далее из трубы вверх к мерцающим звездам холодного ночного неба.

Конечно, став купцом, он мог позволить себе дорогой табак, но привычек курильщики обычно не меняют, и Антон Казимирович довольствовался привычным домашним табаком-самосадом.

На скрип открывшейся двери Антон Казимирович не обратил внимания, полагая, что это возвратилась его жена, пошедшая в сарай за дровами. Евдокия Платоновна бросила у печи поленья, принесенные для утренней топки, и вкрадчиво сказала мужу: – Посмотрите, Антон Казимирович, кого я привела в дом со двора нечаянно – негаданно.

Антон Казимирович обернулся и близоруко прищурившись всмотрелся в гостя. Не сразу, но он признал в вошедшем мужчине своего зятя, которого и видел-то всего ничего, когда Иван Петрович приезжал сюда свататься за дочь Анну, и тогда молодые венчались в местной церкви и прожили здесь больше недели.

Тесть встал, стряхнул с себя крошки табака, что рассыпались за время работы, подошел к зятю, прихрамывая на левую ногу, и, осторожно приобняв его, молвил:

– Рад видеть вас, Иван Петрович, в добром здравии в моём доме, который, надеюсь, будет и вашим домом. Дочь наша, ваша жена – Аннушка тоже здесь, здорова, видимо кормит дитя, дочку вашу Августу, пойду обрадую их вашим приездом негаданным, а вы пока раздевайтесь и грейтесь у печи: наверное, замерзли с дороги по нынешним холодам, – и Антон Казимирович пошел в горницу, чтобы позвать дочь Анну встречать мужа.

Не успел Иван Петрович снять шинель, как на кухню ворвалась Анна и, не смущаясь родителей, бросилась на шею мужу, вся светясь радостью от нечаянной встречи.

Иван Петрович ласково погладил жену по шелковистой пряди волос, которые Анечка не успела убрать под косынку по местным обычаям и, простоволосая, выскочила навстречу мужу.

Он обнял родную, теплую и мягкую жену, почувствовав, как она вздрогнула в его объятиях и, распахнув шинель, плотнее прижалась к нему. От Анечки пахло березой, молоком и ребенком. Поцеловав жену в щеки, он отстранил Анечку от себя, смущаясь родителей, и пристально всмотрелся, пытаясь увидеть перемены в жене, которую не видел целый год.

С рождением ребенка Анечка похорошела, ее формы округлились, а взгляд стал спокойным. Тёмные волосы беспорядочно рассыпались по её плечам, а из запахнутого наспех халатика с капельками молока на отвороте виднелся край налитой груди: видимо она кормила дочку и, получив известие о прибытии мужа, тотчас кинулась ему навстречу, прервав кормление. Действительно, из дальней комнаты послышался детский плач: дочка, не успев насытиться, плачем требовала продолжить молочную трапезу.

– Пойдем, покажу тебе нашу дочку, – сказала Анечка Ивану Петровичу и потянула его за собой в дальнюю комнату, из которой доносился плач ребенка.

– Подожди, сниму шинель и валенки, – остановил он порыв жены, – не в одежде же идти к дитю, мало ли какая грязь за долгую дорогу могла попасть на одежду.

Он снял шинель, овчинную подстежку, валенки, что купил в Омске, и, оставшись босиком в шерстяных носках, пошел за женой следом к ребенку, успев вымыть руки под рукомойником, висевшим слева от входной двери.

Рукомойник и раковина под ним были из никелированного железа и блестели даже при тусклом свете лампы-десятилинейки, висевшей над кухонным столом. Закончив нарезать табак, Антон Казимирович увернул фитиль лампы, чтобы не жечь зря керосин, – не из экономии средств, которых у него, купца, было достаточно, а потому, что керосин теперь, после смены власти, завозился в городок нечасто, и следовало его экономить, чтобы вообще не остаться при лучине.

Пройдя за женой в дальнюю комнату, где тоже светилась керосиновая лампа, но поменьше – семилинейка, Иван Петрович увидел зыбку, подвешенную за крюк в потолке на стальную пружину и веревку к ней, расходившуюся по углам деревянного каркаса холщовой люльки, в которой плакала и ворочалась его дочь, родившаяся почти два месяца назад.

Жена Анна, подхватив ребенка из люльки, присела на кровать, стоявшую рядом, и, расстегнув халат и обнажив грудь, продолжила кормление дочки, которая, прихватив сосок, успокоилась, зачмокала, высасывая молочко из материнской груди, и вскоре заснула, насытившись.

Анна бережно положила дочь в люльку, покачала немного и, убедившись, что ребенок крепко заснул, прижалась к мужу, присевшему рядом на кровать, и с первым отцовским чувством наблюдавшим за дочкой.

– Неужели это маленькое розовое дитя с голубыми глазами и светлыми реденькими ещё волосиками на голове и есть моя дочка, мой первый ребенок? – удивлялся про себя Иван Петрович, обнимая крепко жену и жадно целуя её в губы, почему-то пахнущие парным молоком, будто она тоже, вместе с дочкой только что попила его из своей груди.

Анна, которая прожила мужней женой лишь неделю после свадьбы и, став женщиной, не успела привыкнуть к мужским объятиям, и, лишь несколько раз вкусив женского сладострастия, стала матерью, теперь, прижавшись к мужу, вдруг ощутила страстное желание мужской близости: такое сильное, что у нее закружилась голова, и она прикусила губы, которые Иван Петрович продолжал осыпать поцелуями, почувствовав трепетное желание жены и сам воспылавший страстью обладания этой женщиной – уже не только жены, но и матери его ребенка.