Читать интересную книгу Бунт Афродиты. Tunc - Лоренс Даррел

— Я не пойду туда, — прошипел он, — мы только посмотрим. Думаю, он веселит их, изображает шута.

И тут я с замирающим сердцем услышал идиотское гнусавое хныканье Сиппла, прерываемое взрывами хохота веселящихся матросов. «Можете смеяться, милорды, можете смеяться, но вы смеётесь над трагедией человека. Когда-то я был таким же, как все вы, тоже ходил гоголем. Но в один роковой день я обнаружил, что мой петушок даже не трепыхается. Обнаружил, что я лишний в этом мире. До той поры я не знал горя. Жил себе со своей миссис Сиппл в очаровательном домике с гномиками на лужайке под окнами. Неподалёку от членолечебницы. (Веселье в зале!) Каждое утро вставал, освежённый сном, принимал ванну и завивал волосы, съедал на завтрак артишок. Потом клал в сумку свой цирковой костюм и ехал в Олимпию на автобусе „гринлайн”, как народный палач. Быть клоуном, выступать в цирке — занятие не обременительное, жил не надорвёшь. Но когда моя бита потеряла твёрдость, я потерял уверенность в себе. (Аплодисменты.)

Ах, вы можете смеяться, но что делать человеку, когда у него вместо биты тряпочка? Я почувствовал, что схожу с ума, джентльмены. Начал пить просто по-зверски. Проспиртовался насквозь. Потерял человеческий облик. Тогда я пошёл к доктору, и всё, что он мне сказал, это: „Сиппл, ты слаб на очко”».

Этот монолог, видно, сопровождался соответствующими непристойными жестами и ужимками, потому что был встречен оглушительным хохотом. С того места, где мы стояли, Сиппла было не видно: его загораживал нависавший над ним балкон. Он находился прямо под нами; всё, что мы могли видеть, это, так сказать, его отражение в полукруге совершенно варварских лиц, на которых было написано вульгарное удовольствие. Баньюбула взглянул на часы.

— Ещё четыре минуты, — сказал он, — и его здесь не будет. Ф-фу, какое облегченье! — Он потянулся в темноте и зевнул. — А теперь пойдём выпьем, не против?

Мы спустились вниз и пересекли двор в обратном направлении; когда мы подошли к ярко освещённому кафе, у двери остановилась большая чёрная машина, из которой, зевая, выбрались двое мужчин и, ни на кого не глядя, направились прямиком к клубу. Баньюбула с улыбкой проводил их глазами. «Комитет, — шепнул он. — Теперь мы свободны». И, тяжело подпрыгивая на ходу, потрусил на угол площади, где стояли такси.

— Не могу выразить, как мне полегчало, — сказал он, падая на заднее сиденье и утирая мокрый лоб. И в самом деле, лицо у него помолодело, морщины расправились. — Можете поехать со мной и посмотреть, как я собираюсь, выпьем вместе.

Меня самого удивило то, как спокойно и как легко я воспринимал череду странных (и даже немного тревожных) событий этого вечера.

— Всё, больше не задаю никаких вопросов, — подумал я вслух.

Баньюбула услышал и, мягко кашлянув, сказал:

— А ещё держите язык за зубами.

Я сел на кровать и смотрел, как он с медвежьей неуклюжестью пытается сложить брюки и засунуть их в чемодан. Он снова был малость пьян, и эта его маленькая реприза сделала бы честь Сипплу.

— Позвольте, я помогу, — сказал я. Благодарный Баньюбула рухнул в кресло и смахнул пот с белого лба.

— Не знаю, что с этой одеждой происходит, — сказал он. — Вечно она сопротивляется мне. Она как будто живёт собственной жизнью, совершенно независимо от меня. Тем не менее я люблю её и горжусь тем, что одеваюсь элегантно. Вот эти туфли — из магазина на Бонд-стрит. — Он самодовольно посмотрел на них.

Когда я складывал его пиджак, из кармана выпали сложенные листки почтовой бумаги.

— О Господи! — воскликнул граф. — Какой же я забывчивый! — Он подобрал листки, поджёг и, бросив в пепельницу, смотрел, как они горят, вороша их, словно ребёнок, спичкой, а когда они догорели, размял пепел. Потом вздохнул и сказал: — Завтра вернусь в Афины и к дорогой Ипполите. И вновь заживу по-прежнему.

— А Сиппл? — спросил я, разбираемый любопытством. — Что с ним будет?

Баньюбула поигрывал медальоном и раздумывал.

— Ничего особенного с ним не случится. Нет надобности драматизировать события. Ипполита говорит с чьих-то слов, что он специалист по драгоценным камням; так что у них с Мерлином найдутся общие интересы. Ещё кто-то говорил, что он работал на правительство, собирал сведения о политиках. Кроме того… в афинских борделях можно много чего узнать. Политики собирают досье друг на друга, и вряд ли сыщется такой, кто не страдает каким-нибудь пороком, а потому не защищён от политического давления или даже шантажа. Графос, говорят, заставляет девиц одеться и легонько порет; другим этого мало, они хотят большего. Пангаридесу подавай «колесницу»…

— Что это такое?

— Полагаю, это чисто турецкое изобретение. Еп brоchette[49]. Никогда не пробовал. Вы употребляете мальчика, а мальчик в это время употребляет девочку. Считается, что при слаженных действиях это… О боже, зачем я вам всё это рассказываю? Обычно я столь благоразумен!

Он тяжело вздохнул. Я видел, что ему очень не хочется возвращаться к респектабельной жизни в Афинах.

— Почему вы не останетесь здесь и не поселитесь в каком-нибудь борделе? — спросил я, и он опять вздохнул. Потом лицо его изменилось.

— А графиня, моя жена? Разве это возможно? — Чувство нежности к ней охватило его, на глазах выступили слёзы. — Она так мне преданна, — сказал он едва слышно. — И кроме неё, у меня никого в целом мире.

То, с каким чувством он это сказал, тронуло меня.

— Что ж, тогда прощайте. — Я протянул ему руку, и он горячо пожал её.

На другое утро я проснулся поздно и, когда наконец спустился вниз, узнал, что граф уехал в Галату; в знак своего расположения он оставил мне последнее послание — свою визитную карточку с короной под именем граф Гораций Баньюбула, на которой карандашом приписал: «Главное, не проговоритесь!» Но о чём, чёрт возьми, я не должен проговориться — и кому?

Сакрапант собирался прийти не раньше вечера, поэтому самое жаркое время дня я проболтался в саду под сияющими лаймами, глядя, как дрожащее марево меняет ломаную линию городского горизонта по мере того, как солнце поднимается к зениту. Но вот оно постепенно покатилось вниз, и толпа куполов и шпилей начала снова проясняться, затвердевать, как желе. Теперь в бухте Золотой Рог властвовал лёгкий ветерок с Босфора, наполняя город влажной свежестью. К тому же день, по-видимому, был праздничный, потому что в небо взвились коробчатые воздушные змеи с длинными хвостами, — и к тому времени, как мы спустились к воде под Галатским мостом, чтобы сесть на посланный за мной паровой катер, в небе позади творилось нечто невообразимое, словно умалишённые дети устроили карнавал. В этом свете и в это время дня темнота скрадывала грязь и убожество столицы, оставляя видимыми только карандашные силуэты её куполов и стен на фоне надвигающейся ночи; а если в этот час оказаться в море, то душу охватывает восторг. Туман исчезает. Боже, какая красота! Лёгкий ветер морщит золотисто-зелёные воды Босфора; прекрасная меланхолия Сераглу фосфорно светится, как гниющая рыба, среди беседок, увитых зеленью, и строгих рощ. Пока мы удалялись от берега и описывали медленную полудугу к Босфору, я дал мистеру Сакрапанту возможность обратить моё внимание на достопримечательности вроде навигационного ориентира, известного как башня Леандра, и бельведера на дворцовой стене, откуда один из последних султанов поражал из арбалета своих подданных, стоило им появиться в поле зрения. Так вот развлекались во дворце в далёкие времена. Но сейчас кильватерная струя от нашего катера густела и ложилась, как масло под ножом, и Сакрапанту приходилось придерживать рукой панаму, когда мы на скорости, кренясь, неслись под огромными безмятежными лбами и широко расставленными глазами двух американских лайнеров, неспешно шедших по проливу. Мы обогнули скалистый мыс, и Босфор встретил нас умеренной зыбью. Быстро смеркалось; Стамбул был охвачен пожаром заката; город был словно костёр, в котором горела ночь, и густеющая тьма была горючим для того костра. Сакрапант махал ему рукой и в восторге негромко кричал что-то бессвязное — словно на миг забыл слова подписи, которая должна идти под подобной картиной. Но мы уже были посредине пролива и быстро неслись вперёд; каменные причалы и разноцветные деревянные дома деревень свёртывались, как ковры, и пропадали позади.

Мелькали, выглядывая из густой зелени, стены садов, очертания павильонов, задыхающихся в страстных объятьях цветов, мраморные балконы, сады, украшенные звёздами белых лилий. А выше — небольшие лужайки с огромными тенистыми платанами, мягкие очертания вершин холмов с зонтами сосен и тонкими иглами кипарисов, колющих глаз, как седиль в некоторых забытых языках. Толпы судёнышек, усердно стуча моторами, тащились мимо нас в Галату, растворяясь в пылающем солнце. Где-то поблизости, в одной из песчаных бухт, находится деревянная пристань — врата в царство, которое Мерлин назвал «Авалон». Сакрапант рассказал, что здесь были одни руины, когда Мерлин купил это место, — частью византийская крепость, а частью развалины Сераглу, и принадлежало всё это богатому оттоманскому семейству, впавшему в немилость. «Султан всех их уничтожил, — с каким-то печальным удовольствием сказал Сакрапант. — А так назвал это место сам мистер Мерлин».