вашим заботам у меня было предостаточно. Да еще странная особенность этих мест — не спится.
— Что-что?
— Не спится. Хоть убей.
— У тебя бессонница, а он твои прожекты отстаивает. Жизнью, можно сказать, готов рисковать.
— Ничем он уже рисковать не будет. Всё! Последний довод был самым неотразимым. Теперь можно и надо мной иронизировать. Кстати, а почему именно надо мной? И почему именно вы? Вы же полгода уговаривали меня на этот участок.
— Уговорил же.
— Это не вы уговорили. Это я плюнул на все. В том числе и на вас.
Пустовойт наконец открыл глаза.
— Единственное, что тебе осталось — плевать на всех. Есть такой способ самозащиты. Для оправдания собственного существования.
— Странно, что именно вы говорите об этом.
— Мне всегда было неприятно, когда кто-то вдруг оказывался похожим на меня.
— Я? На вас? — удивился Голованов. — Однако…
— Поспишь тут, как же… — приподнялся Кодкин. — Глаза закрою и на дно. Вода, падлюга, зеленая, густая… Главное, дверку никак открыть не могу.
— Последствия шока, — объяснил Ефимов. — Пройдет. А насчет того, что не спится, есть очень любопытные наблюдения.
— Чьи? — заинтересовался Кодкин.
— Я отыскал в областном архиве дневники экспедиции, которая работала в этих местах в начале прошлого века. Потрясающе интересные материалы. Я кое-что выписал… Сейчас найду…
Стал торопливо листать одну из своих тетрадей.
— Руководитель экспедиции, человек, судя по всему, удивительно спокойный и прозаический, вдруг записывает… Вот… Нашел… «Мы не спим уже четвертую ночь. Это похоже на наваждение. Днем еле держимся на ногах, в глазах туман, мошка облепила лошадей и людей. Кажется, если упадешь, то уже не встанешь. А ночью никто не спит. Все сидят, глядят на огонь, покачиваясь от усталости. Но глаза закрыть невозможно. Кажется, если закроешь глаза, случится что-то ужасное. Орочоны говорят, что здешние духи забирают у людей сон, чтобы они поскорее покидали эти места…» И вот еще… Тогда же записывает. «Не верю, что когда-нибудь здесь смогут жить люди. Эти места не для людей, с их крошечными заботами, мелочными обидами, боязливыми чувствами… С их превеликим множеством ненужных слов и постоянным страхом неизбежной смерти. Эти места для вечного безмолвия, для созерцания величия и ужаса природы, на которое обрекли себя здешние боги. Они не хотят, чтобы мы спали, когда они бодрствуют».
— Красиво, — задумчиво оценил Веселов.
Неожиданно в разговор вступил и Старик:
— Летом тут точно — ни ночей, ни сна. Одна маета. Выть хочется.
— А мне уже сейчас хочется, — заявил Голованов. — Не возражаете, если я немножко повою?
Он взял отложенную Веселовым гитару и, перебирая струны, стал негромко подвывать. Получилась не то песня, не то вой, не то плач.
— Прекратите! — не выдержал Пустовойт.
— В свободное время на своем рабочем месте занимаюсь, чем хочу. Хочу вою, хочу плачу, хочу смеюсь. Предлагаю повыть вместе, раз уж вы на меня похожи.
Снова стал негромко подвывать какую-то несуразную мелодию.
— Нехорошо поешь, — неожиданно вмешался Бабушкин. — Так петь надо…
Негромко запел что-то печальное.
Кодкина аж перекосило от недовольства:
— Как говорит теща: «С вами не соскучишься, но весело тоже не будет». Аж зубы заболели…
— Даже собаки тут не выдерживают, — вписался в общее настроение и Старик. — Сколь разов завести пытался, убегают, сволочи…
* * *
Завывание Голованова и пение Бабушкина стали слышны и наверху. Они вполне совпали по настроению с завываниями ветра и гулом недалекого распадка, который когда-то назвали Золотым, хотя золота там до сих пор не находили.
— Они что, с ума там посходили. Трагиконцерт среди ночи. По заявкам плохого настроения, что ли?
— По моим заявкам, — еле слышно прошептала Наташа.
— Ты о чем? — спросил Зарубин, целуя ее.
— Не хочу, чтобы ты ушел и не вернулся.
— Я дойду. Честное слово.
— Может быть, и дойдешь. Но от меня уйдешь навсегда.
— Не понял. Объясни.
— Если ты дойдешь, я снова буду не нужна тебе.
— Ерунда. О чем ты?
— Они швырнут меня как камень тебе на голову.
— Увернусь.
— Увернешься, если откажешься от меня. Я сама от тебя откажусь. Не хочу, чтобы меня швыряли. Я живая. Мне очень больно.
— Пойми, дело даже не в том, здесь строить или там. Дело в том, как жить дальше. По-твоему, я должен согласиться с тем, что происходит?
— Тогда согласись, что меня нет.
— Тоже не соглашусь.
— Согласишься. Или — или. С одной стороны, твои принципы, всеобщее будущее, с другой — неудобная любовница. Глупо даже выбирать.
— Ты тоже моя жизнь и мое будущее.
— Тогда останься.
Зарубин замер в тяжелом раздумье, пока наконец через силу не выдавил из себя:
— Не могу.
— Останься… — уже безо всякой надежды повторила Наташа.
— Я дойду, слышишь? Дойду.
— Я могла бы тебя уговорить. Могла бы. Только потом ты меня возненавидишь. Как видишь — у тебя есть выход, у меня его нет. Даже если ты останешься.
Она отстранилась от Зарубина и шагнула к двери.
— Не судьба. Я и не надеялась. Просто захотелось прижаться к тебе, вспомнить твои руки…
— Я тебя люблю.
— Все травой зарастет. Не думай обо мне больше. Если бы у меня была хоть такусенькая… надежда, я бы не ушла.
Она подошла к двери, постояла, словно в нерешительности, и, наконец, раскрыла ее. Все смотрели только на нее, когда она медленно спускалась по лестнице. На полпути остановилась, выдавила:
— Он пойдет.
Голованов повернулся к привставшему было Пустовойту.
— Что же вы молчите? Подводите итоги, ищите выход из безвыходного положения. Он нашел.
— Ты уверена? — спросил Пустовойт.
Наташа опустила голову.
— Я же говорил, что ты ему не нужна! — закричал Голованов в надежде, что его крик услышит и Зарубин.
— Ему сейчас Коля Бабушкин нужен, — вмешался Веселов.
— При чем тут Бабушкин? — растерянно пробормотал Пустовойт.
— Чтобы он его летать научил, — сказала Наташа и прошла к себе в комнату. Дверь за собой прикрыла неплотно, все услышали, что она заплакала.
— Глупо… — пробормотал Голованов. — Я бы согласился на все, что угодно, чтобы она плакала из-за меня.
— А давайте я с ним пойду! — вскочил вдруг со своего места Веселов. — Метеостанция даже лучше чем северные олени. Заодно поинтересуюсь, когда здесь зима закончится. Надоела переменная облачность со снегом.
Пустовойт тяжело опустился на свое прежнее место за столом.
— Никуда не надо идти… Выходите на связь и вызывайте вертолет. Сообщите, у меня плохо с сердцем. Можете даже сообщить, что инфаркт. Они прилетят, даже если будет ветер.
Услышав его, из своей комнаты вышла заплаканная Наташа.
— Можете идти и сказать ему об этом, — продолжал Пустовойт. — Пусть спит спокойно. А все остальное будет так, как я говорил. Его снимут, нас отдадут под