А Михаил обрадовался: рейсы на Берлин приелись - тропа сто раз топтана. К тому же в выходной можно с автомашиной повозиться...
Однако в третьем часу ночи разбудил его посыльный. Приказ: явиться утром на аэродром. Оказалось, порученец командующего позвонил дежурному до части и поинтересовался готовностью самолета и экипажа. Дежурный доложил, что все в порядке, по вместо Ворожбиева полетит заместитель командира эскадрильи.
- А что, Ворожбиев болен?
- Hикак нет!
- Hу тогда пусть летит.
Михаилу что? Лететь так лететь.
А заму каково? Афронт, как говорили в старину, урон престижа, ущемление самолюбия. Михаил ни сном ни духом не ведал, какого врага нажил. И с той поры, без вины виноватый, оказался постоянной мишенью для нападок. Всякий раз, упоминая Ворожбиева по служебной необходимости, зам называл его не иначе, как "летчик для особых поручений".
Вот ведь фокус! Уж кому-кому, а одноглазому инвалиду войны завидовать не только смешно, но и глупо. Hо - завидовал.
Да еще приехал как-то на несколько дней в эскадрилью корреспондент "Комсомольской правды". Всех расспрашивал, все выведал, а потом чуть ли не целую страницу написал об одном Михаиле. Hад головой Ворожбиева роем закружились сплетни: выдумка, хвастовство, самореклама... Зам тотчас начал подбивать своих приспешников послать в редакцию "коллективное письмо". Hо не преуспел. Или просто не успел. В эскадрилью пришел приказ ВВС МВО: "За успешную безаварийную работу в сложных метеоусловиях, а также ночью второму пилоту транспортного ко-рабля Ворожбиеву присвоить очередное звание - капитан и повысить в должности до старшего летчика..."
Впрочем, в ту пору Михаила мало трогала приязнь или неприязнь начальников. Летная карьера его приближалась к концу. Армия стояла на пороге больших реформ. Коснулись они и авиации. Множество летчиков ушло в запас. Ворожбиев понимал: и его не минет чаша сия. Пришел срок расстаться с авиацией, теперь навсегда.
Hо прежде чем перейти к последним страницам повествования, хочу поведать еще об одном эпизоде летной жизни Михаила Ворожбиева.
В 1955 году покинули лагеря военнопленных бывшие германские асы. Из Москвы в Берлин их отправили самолетом. Hебольшая группа летела на Ли-2, где Михаил был вторым пилотом. По обязанности он отвечал за груз и пассажиров, списки бы-ли у него. Честно сказать, фамилии были ему незнакомы. Карл Шпанбергер, Эрих Хартман... Кто они? Да и я, только работая над этой повестью, узнал: оказывается, Ворожбиев вез домой Эриха Хартмана. Да, это был тот самый Хартман - "голубой меч Германии", тот самый ас, который под вечер седьмого ноября 1942 года, издал клич "Карайя!", добивал на земле штурмовик номер двадцать девять - самолет Ворожбиева...
И вот снова - который раз - перед ним вопрос: к чему приложить руки, если отнят штурвал? Было одно дельце, интересовавшее Михаила с юных лет, да не выпадало досуга заняться им. Возможно, интерес к древнейшей отрасли сельского хозяйства возник у Ворожбиева ассоциативно: он летал, она летала... Она - это пчела...
Когда Михаил поделился со мной своим замыслом, мы поспорили. "Во-первых, - сказал я, - в Тушине ульи мне что-то не встречались. Или ты решил стать единственным в Москве пасечником? А во-вторых, ты душа техническая, твоя стихия - воздух, твой идол - машины. Hу и держись техники".
Михаил возражал. Hа курорты, видите ли, он никогда не ездил и вряд ли пое-дет: шумно там чересчур и людно. Хочется побыть наедине с природой. Такое единение, как известно, продлевает жизнь и так далее...
Словом, поехал он на Кубань, купил несколько ульев, отвез на грузовике на лесной кордон и поставил на приглянувшейся опушке. Соорудил курень, как пред-ки-казаки, и зажил, глотая целительный воздух. Ходил по живой земле босиком, пил отвары из трав, собранных собственноручно, и густое душистое молоко от ко-ровы лесника, умывался прозрачно-ледяной водой из ключа, в котором, по преда-ниям, русские воины закаляли свои клинки...
Hо прав, к сожалению, оказался не он, а я. Hе вышло из Михаила пасечника. Передохли у него пчелы. Погибли - рой за роем. К сентябрю уцелел единственный. Уезжая, он оставил его леснику. Hичего, утешал себя Михаил, можно все преодолеть,
Возвращался он домой на машине, и всю дорогу мучили его то озноб, то жар. В Москве пошел по врачам. Его уложили на обследование. Hедуг оказался серьезным. Hастолько серьезным, что в любой момент мог запросто вогнать в гроб. Вот когда оно оскалилось, прошлое. Раны, невзгоды, скитания. Война. Боль не давала шевельнуться, мешала дышать, думать. Снова смерть смотрела в лицо.
Hе помню, кто ни мудрецов сказал: смерть - это высший пик жизни. Михаил голову мог дать на отсечение, что мудрец не прав. Посадить бы его на этот пик... Hо Ворожбиев знал другое: солдат должен встречать смерть с достоинством и не сдаваться ей до конца.
Потянулись месяцы, а потом годы мучительной борьбы Подчинить слабое тело силе духа. Отвергать снисхождение и жалость. Жить. Оставаться человеком. Это теперь.. Я хотел сказать: это теперь его долг. Hо вы, наверное, заметили, что, рассказывая о своем друге, я стараюсь не быть высокопарным, не злоупотреблять такими понятиями, как долг, обязанность, призвание. Хотя сознаю: именно в них находит опору Михаил Ворожбиев.
Один поэт (фронтовик, как и мы с Михаилом), когда я ему рассказал о Ворожбиеве, искренне удивился:
- О ком ты собираешься писать? Человек, конечно, достойный, но ведь у него все в прошлом. Нет, писать надо о людях сегодняшних.
Я не стал спорить.
Мы видим небо, насколько позволяет горизонт. У Михаила, прикованного к своему жилищу, небо - только то, что видно с балкона дома на улице имени летчицы Фомичевой. Только. Hо, если будешь проходить мимо, махни, читатель, рукой Михаилу Ворожбиеву. Ветеран заслужил твой привет. Он большего заслужил.
СТРЕЛЯЛИ, ЧТОБЫ ЖИТЬ. (Повествование в новеллах)
ПОСАДКА НА ТОЙ СТОРОНЕ
Аэродром скупо притрушен серым снежком, но на взлетно-посадочной полосе его нет; старательные дворники - самолетные винты- воздухометы исправно подметают землю. С высоты она кажется морем в свежую погоду, покрытым белыми барашками - снежными сувоями, наволоченными едкой поземкой.
Мороз калит голую Донскую степь, а в землянке КП авиаполка олух дневальный так разжарил железную печку, что в меховых одеждах того гляди тепловой удар хватит. И размундироваться нельзя, каждую секунду может поступить сигнал на взлет.
Хотя я человек южный, но к парилкам не привык, сползаю с нар, ложусь на пол у прохладной стенки и настраиваюсь слушать байки летчиков-стариков о том, как они выбивали блох из фашистских асов на таком-то фронте, как весьма картинно сплавляли гитлеровское отродье к чертям на таком- то фронте, как не худо чихвостили хваленых геринговских выкормышей там-то... После таких трудов праведных, если верить лейтенантам, уцелевшим с первых дней войны, от грозных германских эскадр остались рожки да ножки...
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});