был отправлен в сумасшедший дом, и всего года два, как выздоровел; после этого он приехал в Петербург и дает здесь уроки в пансионах, а в одном служит надзирателем, поэтому-то, в некоторые дни, оставаясь на дежурстве, и не ночует дома. Рассказ хозяйки нас заинтересовал; нам стало жалко Зарубина и захотелось сойтись с ним поближе. Приступ к этому мы сделали сами, начав первые заговаривать. Через месяц, по симпатичности и особой сообщительности Зарубина, мы сошлись с ним на короткую ногу и обращались как с самым близким родственником; мы его называли дядюшкой, а он нас – племянницами. По вечерам, когда он бывал дома и не занят, он или играл на скрипке, или читал вслух что-нибудь легкое, а мы, сидя за работою, слушали. Узнав, что мы с сестрою неграмотны, он шутя выучил нас читать, писать и считать. Не было у нас денег – мы обращались за займом к нему, зная, что у аккуратного Николая Ивановича всегда несколько рублей найдется в запасе. Со своей стороны, мы также, чем могли, старались услужить ему: чинили его белье, платье, гладили рубашки и т. п. По праздникам играли в карты, причем к нам подсаживалась и хозяйка, или в сопровождении Зарубина отправлялись на галерею в Александринский театр.
В первые три месяца квартирования с нами Зарубина его никогда никто не посещал. Поэтому мы были очень удивлены, когда раз в воскресенье услышали мужские голоса, спрашивающие нашего Николая Ивановича. Вскоре после спроса чрез нашу комнату прошли к нему двое красивых молодых людей, один брюнет, лет двадцати четырех, гусарский офицер, другой блондин, лет двадцати шести, статский.
– Кто это такие? – спросили мы у Зарубина, когда он проводил своих гостей.
– А это, – отвечал он, – мои бывшие ученики по гимназии. Узнали, что я здесь, и пришли старика проведать… Спасибо им! Оба ребята с добрым сердцем; гусар, некто Пыльнев, весьма богатый человек, а статский, Ластов, бедняк, но трудящийся малый и непременно пробьет себе дорогу.
Тем вопросы наши и кончились; мы предполагали, что молодые люди будут очень редкими гостями Зарубина. Но за первым их визитом последовал, чрез несколько дней, второй, потом третий, и вскоре они стали бывать беспрестанно. Проходя через нашу комнату, гости Зарубина всегда почтительно и вежливо раскланивались с нами. Однажды, случайно находясь около двери Зарубина, Настенька подслушала самые восторженные отзывы Пыльнева, преимущественно о нашей наружности, и просьбу его и Ластова – познакомить их с нами. Зарубин отказал, но мы, по молодости лет, были не прочь свести это знакомство. Поэтому, по уходе молодых людей, мы порядочно распекли Зарубина.
– Отчего это, дядюшка, – сказали мы ему, – вы не хотите нас познакомить с вашими гостями? Ведь они просили вас об этом! Что же вы нас хотите взаперти держать? Положим, с вами приятно, но все же в обществе веселее.
– А к чему поведет это знакомство? – спросил нас Зарубин задумчиво. С ним иногда бывали легкие меланхолические припадки, вероятно, вследствие прежней болезни. – Но, рано или поздно… – проговорил он в раздумье и провел рукою по лбу.
– Что рано или поздно? – спросили мы. Зарубин замялся.
– Хорошо, – отвечал он, – я исполню ваше желание.
И в следующий раз, когда молодые люди пришли к нему, он не ушел от нас, как делал прежде, в свою комнату, а остался в нашей и отрекомендовал их нам. Оба они были люди достаточно светские, а потому всегда находили тему для разговора и умели так себя поставить с первого же дня знакомства, что мы обходились с ними без особой застенчивости или неловкости. С этого времени, приходя к Зарубину, они, прежде входа к нему, перекидывались с нами несколькими вопросами, потом входили к нам опять от него и оставались недолго при прощании; впоследствии, когда совершенно ознакомились с нами, они стали преспокойно растворять дверь Николая Ивановича, и мы проводили время в общей компании.
– Вам может показаться странным, – заметила Ластова, – какое удовольствие могли находить эти люди с нами, девушками малограмотными, говорившими языком горничных, который и теперь отчасти проявляется у меня? Но я вам говорю истинную правду. Притом, может быть, и ради наружности они смотрели на нас снисходительными глазами, а отсутствие всякого этикета и уютность нашей маленькой квартиры, при полном радушии, делали незаметными наши недостатки; присутствие образованного, удалившегося от светских удовольствий, но не скучавшего затворничеством Зарубина сглаживало все остальное. От природы же мы настолько неглупы, что в состоянии были вести обыденный разговор, и при внимании к нам можно было подметить в нас и довольно здравые взгляды. Сближение наше с молодыми людьми кончилось тем, чем вы и ожидаете: сначала Пыльнев влюбился в Настеньку, а потом я в Ластова, и не без взаимности… Если молодые люди не приезжали несколько дней, нам делалось грустно и скучно. Между влюбленными парочками пошли легкие секреты, пожатие рук, словом, все как водится. Ластов был солиднее, а Пыльнев менее сдержан, и в его обращении с Настенькой стала заметна некоторая вольность… Зарубину все это было, видимо, неприятно; он утратил свою прежнюю живость и веселость, стал серьезен и однажды вечером, при всей компании, объявил, что служебные обстоятельства заставляют его переменить настоящую квартиру.
– А как скоро вы намерены переехать? – спросил у него Ластов, изменяясь при этой вести в лице.
– Да на днях.
– В таком случае позвольте мне завтра утром явиться к вам по очень нужному делу, которое имеет отношение к перемене вами квартиры, – сказал Ластов.
Зарубин отвечал, что будет дома. Разговор в тот вечер у нас не клеился.
Мы с сестрою очень огорчились. Кроме того, что нам вообще жаль было расстаться с Зарубиным, мы понимали, что через это разрушается и знакомство наше с молодыми людьми или же мы должны будем стать к ним в другие отношения.
Утром Ластов, как обещал, приехал и вел с Зарубиным продолжительный разговор. Я инстинктивно догадалась, что он должен касаться нас, и потому не отнимала уха от двери, но они говорили почти шепотом, и я ничего не могла расслышать. Уходя, Ластов казался сильно сконфуженным и, подавая мне руку, крепко стиснул ее в своей. Зарубин после его ухода раза три-четыре входил в нашу комнату, что-то хотел сказать, но не говорил, и только когда Настенька ушла из дому, он тихо позвал меня в свою комнату. Я, смутно предчувствуя, вошла вся взволнованная. Пригласив меня сесть, Зарубин сказал следующее:
– Я попросил вас, Александра Васильевна, по серьезному делу. Вы должны решить один из важных вопросов вашей жизни: сейчас был у меня Ластов и