боясь отвѣтственности, выписала мою мать. Но съ матерью прибылъ вмѣстѣ и отецъ, который, впрочемъ, скоро опять уѣхалъ, обѣщавъ, чрезъ двѣ недѣли, возвратиться и взять насъ домой. Настали для меня опять сладкіе дни счастія: мать меня нѣжила; даже Леа увивалась вокругъ меня, а старый каббалистъ всякое утро и вечеръ нашептывалъ что-то надъ моей головой. Я пытался нѣсколько разъ поразспросить мать объ участи Ерухима, но она не позволяла мнѣ даже окончить вопроса, увѣряя, что мнѣ опасно и думать объ этомъ событіи, не только говорить.
— Не знаете ли вы что-нибудь о Руниныхъ, маменька? рѣшился я однажды спросить.
— О какихъ Руниныхъ? спросила она меня, въ свою очередь, довольно суровымъ голомъ.
— Митя, Марья Антоновна и…
— Не знаю такихъ людей, и знать ихъ не хочу, отвѣтила она съ гнѣвомъ. — Все это тебѣ померещилось во время горячки, а ты вбилъ себѣ въ голову, что и на самомъ дѣлѣ случилось.
Она бросала поминутно подозрительные взгляды на остатки моихъ несчастныхъ пейсиковъ. Я убѣдился, что проклятая Леа не выдержала своей роли, и выдала мою тайну. О моихъ христіанскихъ друзьяхъ я болѣе не спрашивалъ. Я ясно видѣлъ, что моя мать отъ души желала уничтожить не только вредное вліяніе моихъ друзей на религіозную мою сторону, но вырвать съ корнемъ даже воспоминаніе о нихъ.
Наконецъ, прибылъ отецъ мой, и мы отправились домой. Я до того былъ счастливъ и доволенъ, что искренно поцаловалъ, при разставаніи, и учителя и его дрожайшую половину, благодаря Бога, что избавляюсь отъ нихъ навѣки.
Я не могу умолчать объ одномъ подслушанномъ мною разговорѣ между моимъ отцомъ и учителемъ-каббалистомъ, такъ-какъ разговоръ этотъ показалъ мнѣ отца въ весьма выгодномъ для него свѣтѣ.
Я полудремалъ на своей постели, усталый отъ моціона по комнатѣ, къ которому меня пріучали, по наставленію медика, водя меня подъ руки. Въ комнатѣ находился только отецъ. Онъ облокотился на столъ, и смотрѣлъ въ какую-то книгу. Но временамъ, онъ отрывался отъ чтенія, писалъ, задумывался, опять писалъ, и затѣмъ вновь углублялся въ свое чтеніе. Процессъ его занятій меня ничуть не интересовалъ; мнѣ даже не любопытно было знать, что именно онъ дѣлалъ. Но вотъ въ комнату вошелъ мой учитель хозяинъ.
— Что читаешь ты такъ усердно, Зельманъ? спросилъ вошедшій.
— Это не по вашей части, дядюшка!
— Почему же не по моей части, племянничекъ? ты вѣдь, надѣюсь, читаешь еврейскую книгу?
— Еврейскую-то, еврейскую, а все-таки не по вашей части. Я читаю астрономію.
— Что такое? переспросилъ учитель.
— Астрономію. Это наука о созвѣздіяхъ небесныхъ.
— Слыхалъ объ этой наукѣ.
— Можетъ быть. Но это астрономія новѣйшая.
— То-есть, какъ это новѣйшая?
— Вся система этой науки не соотвѣтствуетъ ни библіи, ни Талмуду.
— Сохрани насъ Господи! воскликнулъ испуганный каббаллстъ, и отступилъ шагъ назадъ.
— Не солнце вертится вокругъ земли, а земля и все видимое на тведи небесной кружится около солнца. Солнце же почти стоитъ на одномъ мѣстѣ.
— Какъ же это такъ? Да вѣдь это ложь?
— Почему же ложь? спросилъ насмѣшливо отецъ.
— Егошуа (Іисусъ Навинъ) въ тотъ день, въ который Господь предалъ Аморрея въ руки Израиля, сказалъ предъ израильтянами: «Стой, солнце, надъ Гаваономъ и луна надъ долиною Аіалонскою», и остановились и солнце и луна, доколѣ народъ мстилъ врагамъ своимъ. Еслибы земля кружилась, а солнце стояло всегда на одномъ мѣстѣ, то Егошуа приказалъ бы остановиться не солнцу, а землѣ.
Отецъ молчалъ, и любовался недоумѣвающей рожей учителя. Меня это чрезвычайно заинтересовало.
— Или ты полагаешь, что это книжонка лучше понимаетъ порядокъ вселенной, чѣмъ намѣстникъ Монсея, остановившій солнце велѣніемъ Еговы?
— Я ничего не полагаю. Я только убѣжденъ, что система эта болѣе подходитъ къ истинѣ, потому уже, что всѣ астрономическія вычисленія гораздо точнѣе и безошибочнѣе.
— А изрѣченіе великаго мудреца какъ объяснишь ты? «И растворяетъ Онъ (Господь) окна небесныя, и выводитъ Онъ солнце изъ мѣста его пребыванія». А ну-ка! какъ объяснишь ты это по твоей новой системѣ? спросилъ торжествующій учитель.
— Я могъ бы и то и другое объяснить, но не имѣю желанія. Объясните себѣ сами, какъ знаете, дядюшка.
— Изволь, я объясню: всѣ твои книжки, и всѣ подобныя выдумки эпикурейцевъ — ложь, ложь и ложь!
Говоря это, каббалистъ былъ такъ взволнованъ, что отецъ рѣшился прекратить разговоръ.
— Вы огорчаетесь, дядюшка, сказалъ онъ: — а потому оставимте лучше этотъ непріятный споръ.
Но разъярившійся противникъ не соглашался на перемиріе.
— Ты, въ своемъ грѣховномъ невѣріи, толкуй себѣ какъ знаешь изрѣченія библейскія, но я предостерегаю тебя: Егова мстимъ дѣтямъ за грѣхъ невѣрующихъ отцовъ! И доказательство этого имѣю уже въ твоемъ сынѣ.
Я удвоилъ вниманіе.
— Въ моемъ сынѣ? переспросилъ отецъ.
— Да, да, въ твоемъ сынѣ.
— Неужели и онъ уже эпикуреецъ и грѣшникъ?
— Онъ еще слишкомъ глупъ для этого, но будетъ современемъ! И къ какому поприщу ты готовишь его?
— Вы испугатесь. Я рѣшился отдать его въ гимназію, и сдѣлать изъ него медика. Это по моему…
— Да, по твоему… но не по моему! закричала моя мать, явившаяся вдругъ предъ диспутантами. — Какъ тебѣ не совѣстно, обратилась она съ укоромъ къ отцу: разсказывать каждому свои глупости? Видно, ты еще не довольно проученъ въ прежнія времена.
— Полно, полно, Ревекка! я шутилъ! увѣрялъ отецъ, пытаясь задобрить ее; но она не унималась. Явилась на сцену Леа. Мать замолчала, и дулась на отца цѣлыхъ два дня, несмотря на всѣ экстренныя средства, пущенныя въ ходъ моимъ отцомъ къ заключенію супружескаго мира.
Я былъ въ восторгѣ отъ отца. Я удивлялся ему; я уважалъ, я любилъ его, и радовался за себя. Я опережу Митю, непремѣнно обгоню его, повторялъ я себѣ въ сотый разъ. Вотъ удивится Марья Антоновна и Оля, когда я нежданно негаданно, вдругъ подкачу къ нимъ, на новенькихъ дрожкахъ, полнымъ докторомъ! Я радовался напрасно: мой отецъ былъ мастеръ въ теоріи, но не на практикѣ. Онъ былъ слабый мужъ, состоявшій подъ башмакомъ своей жены. Этотъ женскій, деспотическій башмакъ затопталъ въ прахъ и его любимую идею, и мою блистательную мечту.
Мои родители разнѣжились ко мнѣ, особенно отецъ. Они рѣшили продержать меня нѣсколько мѣсяцевъ дома, пока я совершенно не окрѣпну. Спокойная жизнь, хорошее питаніе, лѣсной воздухъ и моціонъ возстановляли мои силы съ изумительною быстротою. Я хвастался своимъ знаніемъ русскаго языка, и не упускалъ случая блеснуть имъ при матери, заговаривая, кстати и некстати, съ мужиками и бабами. Но мать, казалось, гордилась мною очень мало.
— Дорогой цѣной досталась тебѣ эта болтовня! сказала она мнѣ однажды, и глубоко вздохнула. Она намекала на мои пейсы, а они, проклятые, какъ на зло не отрастали, какъ будто на