достало у меня наблюдательности замѣтить всѣ малѣйшія подробности этой сцены.
Раби Исаакъ стоялъ на одномъ мѣстѣ, какъ пригвожденный безъ малѣйшаго движенія. Ерухима держали за руки два рослыхъ жирныхъ еврея, съ лицами звѣрскими и грубыми. Будочники въ дверяхъ смотрѣли на всю эту сцену тупо, безучастно, готовые сдѣлать все, что бы имъ ни приказали. Полицейскій чиновникъ (о, рѣдкость!) съ большимъ состраданіемъ смотрѣлъ поперемѣнно то на несчастнаго отца, то на омертвѣвшаго ребенка. У полиціанта, за плечами, прятался мизерный, сутуловатый еврей-доносчикъ; онъ, повидимому, самъ испугался мерзости своего поступка и предательства. Я окинулъ взоромъ все пустое пространство комнаты. Я увидѣлъ…
Я увидѣлъ, въ дверяхъ, ведущихъ въ спальню, несчастную мать, несчастную Перлъ.
Мое перо отказывается рисовать это лицо; сомнѣваюсь, чтобы и кисть величайшаго изъ художниковъ была въ состояніи схватить черты этого женскаго лица.
Перлъ стояла вцѣпившись обѣими руками въ косякъ дверей.
Лицо ея имѣло цвѣтъ гипса. Ея большіе черные глаза расширились до двойнаго почти объема. Она быстро и конвульсивно вращала зрачками во всѣ стороны. Губы ея поблѣднѣли и искривились.
Въ комнатѣ стояла крайняя тишина; нигдѣ ни звука, ни шороха. Всѣ дѣйствующія лица застыли въ описанныхъ мною позахъ, и были похожи болѣе на восковыя фигуры, чѣмъ на живыхъ людей. Наконецъ, Перлъ медленно отняла руки отъ косяка, неслышно перешагнула за дверь, и невѣрными шагами направилась прямо къ мужу. Полицейскій чиновникъ, при видѣ этого, какъ будто плывущаго привидѣнія, отшатнулся, и далъ ей дорогу.
Она добралась до мужа, медленно протянула руку, чуть дотронулась до его локтя и зашептала:
— Берутъ? Кого берутъ? Тебя или… за что? Подати? Солдатскій постой?..
— Мама!! крикнулъ очнувшійся при видѣ матери Ерухимъ.
Она, съ быстротою мысли, повернулась въ ту сторону, откуда послышался болѣзненный крикъ сына.
Какъ раненая пулей, отскочила она два шага назадъ, съ такой силой, что попавшійся на пути мизерный еврей-доносчикъ ринулся всей тяжестью своего изсохшаго тѣла на полъ.
— Его? вскричала она, какимъ-то нечеловѣческимъ голосомъ, указывая рукою на Ерухима, дико захохотала и грянулась на лежавшаго у ногъ ея еврея.
Полиціантъ бросился къ столу, схватилъ графинъ съ виномъ, и испуганный, трепещущими руками, началъ обливать ея голову и лицо.
Ловцы воспользовались этой минутной суматохой. Одинъ схватилъ Ерухима на руки, другой закрылъ ему ротъ своей широкой рукою, и бѣгомъ вынесли свою жертву. Доносчикъ съ трудомъ выкарабкался изъ-подъ тѣла лежавшей на немъ женщины, и пугливо озираясь выползъ вонъ. Два будочника тоже ушли. Остался одинъ будочникъ и чиновникъ, приводившій въ чувство несчастную мать. Раби Исаакъ не трогался съ мѣста.
Съ улицы доносился дикій, старческій крикъ кухарки.
— Люди! братья! евреи! спасите! помогите! рѣжутъ! грабятъ! убиваютъ!
Перлъ очувствовалась, подняла голову, раскрыла глаза и съ трудомъ сѣла на полъ. Нѣсколько секундъ глаза ея блуждали дико. Она встрѣтила глазами сострадательный взоръ полицейскаго чиновника.
— Успокойся, матушка, сказалъ онъ ей мягкимъ, вкрадчивимъ голосомъ. — Вашъ сынъ будетъ свободенъ. Завтра же я самъ доставлю и сдамъ его вамъ на руки.
— Ваше благородіе! завопила мать, умоляющимъ голосомъ. — Пощадите, не берите моего ребенка. Онъ боленъ. Какой онъ рекрутъ! О Боже мой!
Она схватила руки чиновника, и прильнула къ нимъ губами.
— Ваше благородіе, умоляла она: — вотъ все мое богатство. Берите, только оставьте мнѣ сына.
Перлъ быстрымъ движеніемъ сорвала съ своей головы жемчужное украшеніе, и въ одинъ мигъ вырвала серьги изъ ушей.
— Вотъ все, что я имѣю, все, что мы всѣ имѣемъ. Возьмите, возьмите и да благословитъ васъ Богъ!
Чиновникъ былъ тронутъ до слезъ. Онъ деликатно оттолкнулъ руку, подающую ему земныя блага.
— Голубушка, не надо, не надо. Мнѣ жаль, очень жаль тебя, но я ничего не могу сдѣлать.
Съ этими словами онъ повернулся и быстрыми шагами вышелъ въ сѣни. За нимъ послѣдовалъ и будочникъ.
Перлъ вскочила на ноги, и быстрымъ взглядомъ окинула комнату.
— Его нѣтъ? Его уже увели? убили? О, Боже…
Она опять грянулась всѣмъ тѣломъ на полъ и замолчала.
Раби Исаакъ стоялъ на томъ же самомъ мѣстѣ, и какъ будто что-то нашептывалъ. Губы его безпрерывно сжимались и разжимались.
Между тѣмъ, на крики кухарки сбѣжались еврейскіе сосѣди; мужчины принялись утѣшать раби Исаака, женщины разстегнули узкую кофточку безчувственной Перлъ, уложили ее на недавній тронъ ея мужа, и разными способами, холодной водой и булавочными уколами привели въ чувство.
Перлъ лежала съ закрытыми глазами. Раби Исаакъ, нѣсколько пришедшій въ себя, прошелся раза три по комнатѣ, собираясь съ мыслями. Сочувствіе собратьевъ нѣсколько успокоило его. Онъ подошелъ къ женѣ, и взялъ ея блѣдную руку.
— Перлъ! моя дорогая, милая Перлъ! Приди въ себя. Не убивайся; у тебя есть другія дѣти, пощади меня…
Она вырвала свою руку.
— Гдѣ онъ? скажи, гдѣ онъ? завопила она.
— Кто онъ?
— Онъ, онъ, мой сынъ, мой Ерухимъ? говори!
— Ерухимъ… умеръ! отвѣтилъ раби Исаакъ твердымъ, рѣзкимъ голосомъ.
— Какъ умеръ? вскричали всѣ присутствовавшіе.
— Умеръ для семьи, умеръ для своей націи и умеръ для самого себя, сказалъ онъ грустнымъ голосомъ, махнувъ рукою.
Перлъ рыдала, сосѣдки украдкою вытирали глаза. Мужнины сурово молчали. Одинаковая тяжкая дума лежала на ихъ лицахъ. Раби Исаакъ подошелъ къ кивоту, раскрылъ его, вынулъ оттуда десять заповѣдей, поцѣловалъ ихъ съ благоговѣніемъ, и поднесъ къ страдалицѣ.
— Перлъ! вотъ исцѣленіе отъ недуговъ души и тѣла, поцѣлуй Tope и скажи: «На все воля Твоя, о Господи!»
Перлъ оттолкнула мужа. Онъ печально посмотрѣлъ на нее, понесъ обратно свою святыню, съ прежнимъ благоговѣніемъ поцѣловалъ и спряталъ ее въ кивотѣ,
Я стоялъ въ уголку. На меня никто не обращалъ вниманія. У меня сердце надрывалось отъ боли. Мнѣ плакать хотѣлось, глаза у меня горѣли, но слезъ не было. Мнѣ хотѣлось подойдти къ несчастной матери моего бѣднаго, погибшаго друга, но я почему-то не смѣлъ, не рѣшался, какъ будто и я тутъ въ чемъ нибудь виноватъ. Зачѣмъ я открылъ двери этимъ злодѣямъ? «да. и хорошъ же Илья пророкъ!» думалъ я.
Раби Исаакъ замѣтилъ меня. Онъ подошелъ ко мнѣ, назвалъ меня счастливцемъ и зарыдалъ во весь голосъ. Онъ, этотъ, повидимому, сильный человѣкъ, рыдалъ какъ ребенокъ, а я, ребенокъ, тощій и хилый, не могъ заплакать.
Одинъ изъ сосѣдей раби Исаака проводилъ меня домой. Мои опекуны напрасно добивались узнать отъ меня подробности печальнаго происшествія. У меня зубы стучали отъ какого-то необыкновеннаго озноба, пробѣгавшаго по всему тѣлу. Меня уложили и плотно укрыли.
Утромъ я очнулся въ сильномъ припадкѣ нервной горячки.
VI. Высшій классъ
Позволю себѣ теперь небольшое отступленіе, которое тѣмъ болѣе необходимо, что мои читатели не евреи, или же евреи молодаго поколѣнія,