Всё какие-то задворки, полуразрушенные задние стены закрытых домов, затаивших досаду.
Потом начинаются горы. Когда едешь из Помпей, кажется, будто находишься меж двух орлиных крыльев. Скафати, Ангри и Ночера: вершины нависают над домами и поселками тридцатых годов. А на обратном пути можно сесть в поезд из Салерно: все вагоны новые, зелено-голубые, крашеные сиденья, пластиковые двери цвета мелиссы.
Низ грязный, но краски все равно свежие и яркие – так дети остаются хорошенькими, даже если их никто не моет. Еще здесь есть стойки для велосипедов, пустые: в Неаполе никто не передвигается на велосипеде.
* * *
И собственно метро.
Линия-1, новая, проложенная высоко, вся украшенная современными инсталляциями, и Линия-2 – старая, вдоль моря.
Они пересекаются на площади Кáвура – так здесь произносят.
Пьетро Спирито, мой друг-писатель, приехавший из Триеста, поначалу развлекался: спрашивал, как проехать на эту станцию, названную в честь пьемонтского графа, произнося при этом его имя правильно, с ударением на “у”; ему отвечали:
– Куда-куда? Ах, Кáвур!
Старая ветка разрезает город снизу, вдоль берега, по склону холма, от Джантурко до Монесанто, от Кьяйи до Мерджеллины и Флегрейских полей. Новая линия идет зигзагом, напоминая собой озлобленного питона, захватывая Секондильяно и Пишинолу, Матердеи, Вомеро-Альто, а также площадь Данте, а потом возвращается обратно.
Старую ветку несколько лет назад перестроили, но серо-желтая плитка, шары, освещающие станции, яркие синие и красные краски, использованные в оформлении, – все это уже покрыто сажей, жиром, пылью. Некоторых до сих пор трогают вагоны десятилетней давности, те, в которых мы ездили в студенческие годы, – их так и не списали. На станции “Наполи–Пьяцца Гарибальди”, где мы все ждем поезда, вытягивая шеи, и взгляд теряется во мраке туннеля, в толпе иной раз становится тесно, несмотря на то что платформа довольно широкая. Лужи мочи, особенно по вечерам, там и сям – большие кучи опилок, скрывающие результат потери жидкости человеком и стенами. Электрички средних и дальних маршрутов используют те же пути, поэтому никогда точно не знаешь время прибытия состава метро: если проходит “Евростар”, очередной поезд метро откладывается, зато можно доехать до нужной станции на местной электричке. Это тоже особенность Неаполя: не припомню других европейских городов, где метрополитен сливался бы воедино с сетью пригородного сообщения.
Иной раз, пока я жду поезда на “Пьяцца Гарибальди”, в памяти моей всплывает парижский RER [63] с его поступающим с недосягаемой поверхности спертым воздухом, угнездившийся в пазухах земли еще глубже, чем кишечный узел, включающий в себя хитросплетенную сеть парижского метро.
Не так давно на некоторых станциях линии 1, и особенно на “Пьяцца Гарибальди”, ввели радиотрансляцию, которую можно услышать там в любое время суток, – она весьма оживила атмосферу. Я схожу с поезда из Больцано, тринадцать часов проведя на полке вагона, и метро встречает меня кавер-версией “Фуникули, фуникула” [64] . Или же возвращаюсь из Эболи и слышу голос Фрэнка Синатры, который эхом отдается в бетонных стенах, рождая сложные образы – ночные бары, смокинги, коктейли “Маргарита”, – а мы тем временем бредем в лучах желтого света, вымотанные, грязные, пристально разглядывая граффити. Самые нервные шагают туда-сюда по платформе, словно волки в клетке, считая шаги, рассматривая женщин, стоящих рядом. Когда наконец поезд метро прибывает, люди сбиваются в невероятную по плотности толпу. И чем больше задержка поезда, тем дольше он стоит на “Пьяцца Гарибальди”, дожидаясь, пока все погрузятся, – все это напоминает нападение на дилижанс. Двери остаются открытыми, те, кому не удалось пробиться дальше первой ступеньки, там же и садятся, в то время как за спиной у них нарастает целая живая стена, – и доверчиво ждут, пока состав тронется. В вагонах цыганки иной раз садятся на пол, а мы все стоим почти что в обнимку – мамы, дети, преподаватели, студенты, прекрасные нигерийки, все в косичках, мужчины с жуткими лицами в потертых штанах, но с невероятными сотовыми телефонами, ведущие по мобильному какие-то ссоры и споры между одним туннелем и другим.
Самая модная станция старой ветки – “Пьяцца Амедео”, в ней первой разместили произведения искусства, в преддверии строительства линии 1. Еще есть изящная “Мерджеллина” и несколько менее изящная “Кампи Флегреи”, расположившаяся под открытым небом.
* * *
Линия 2 более изысканная: она вся сплошь состоит из эскалаторов, на стенах – художественные снимки. Появлению поезда предшествует апокалиптический грохот, который сфотографировать невозможно – завывание ветра, перемещение воздушных потоков, мощное эхо, свист, – и только потом обычный шум поезда. Я часто думаю: ведь линия 1 была проложена через один из многочисленных древнегреческих некрополей, которыми богата земля нашего города, и, быть может, однажды призраки устроят там пикет, поскольку им, вероятно, осточертел этот грохот.
Дорога от станции к станции – настоящая радуга: сине-зеленая “Матердеи”, зеленая “Куатро Джорнате”, розовая “Сальватор Роза”. Сальватор Роза был самым мрачным из художников XVII века, и по иронии судьбы его имя увековечила станция цвета младенческих распашонок. На “Пьяцца Ванвителли” публика в метро начинает меняться, а между “Музео” и “Матердеи” она уже совершенно другая. Молодежь “альтернативного” вида, с пирсингом, студентки-испанки, синьоры, катающиеся между верхним и нижним Вомеро – больничным районом и торговым, – с пакетами, полными покупок, в разноцветных пальто, с новыми сумками, в фирменных туфлях.
Когда под вечер перемешиваются между собой кьяттили [65] , средний класс и жители промышленных районов, Пишинолы и Секондильяно, между ними возникают конфликты.
По мере того как поезд удаляется, держа курс к “парусам” Секондильяно, произведений искусства, художественных фотографий, архитектуры а-ля Гауди становится все меньше, и наша уверенность исчезает вместе с ними.
* * *
“Жизнь дорожает, а Китаянка делает ее дешевле!”
Эта надпись красуется в центре крытого рыночка в Фуоригротте, где обосновались в основном торговцы продуктами питания, но не только, – в окружении каких-то конструкций из красных и желтых бумажных полосок, похожих на китайские фонарики, куколок и блестящих рождественских ленточек. Я отправляюсь на поиски Китаянки. Среди кукол и дынь с нарисованными на них рожицами стоит огромный прилавок с сухофруктами: грецкими орехами, миндалем, фисташками, подсолнечными семечками, бобами люпина, инжиром, финиками. Емкости с семечками прикрыты прозрачной пленкой, а за емкостями стоит Китаянка – маленького роста чернявая женщина, с накладкой для волос в условно-восточном стиле, при помощи нитки закрепленной на макушке, единственный восточный атрибут в этой, в некотором смысле александрийской, части рынка. Торговля идет бешено, и Китаянка снует туда-сюда, словно индуистское многорукое божество, в окружении четырех или пяти помощников – все они раза в два выше нее, может, это ее сыновья или зятья, и они вовсе не китайцы, ни одной китайской черты. Это лишь одна точка старого рынка Фуоригротты, с годами постепенно все более и более расширявшегося и укреплявшегося за счет бетонных конструкций, крытых павильонов, палаток, нараставших сбоку от них. Снаружи невозможно составить себе представление об истинных размерах рынка, учитывая, что вход невидим для непосвященных: единственным указанием на него служит толпа женщин и детей, сворачивающая куда-то за многоэтажный дом, рядом с синей решеткой, идущей вдоль железнодорожной линии Кумана, а потом несколько отклоняющейся от ее маршрута. Перед станцией на улице Леопарди (и здесь тоже бедный Джакомо!) ныряем в рынок и здесь, вдали от городского шума, становимся частью огромного организма, состоящего главным образом из обитателей этого квартала.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});