Читать интересную книгу Гусарский насморк - Аркадий Макаров

Буфетчик, или бармен по-ихнему, удивлённо округляет глаза, наливая сразу двойные порции:

– О, Зовьет зольдат! Гуд! Гуд! Руссиш культуриш!

– Ну, а куйлиш! – смеёмся мы с Мослом, опрокидывая дупельки» и затягиваясь сушёной соломой «Казино». Отцов-командиров не видно. Они тоже где-то рядом «культуриш» делают.

Дурной пример заразителен. Глядя на нас, к стойке потянулись и другие. Даже Рамазан – и тот не устоял, забыв предписание Корана, быстро, один за другим опустил в себя те же «дупельки». Рамазан, оправдываясь, позже говорил, что Коран запрещает пить вино, а о водке там ничего не сказано. Ребята, у кого кончились марки, потянулись вниз, где гремела музыка и разогревались немецкие девочки. Нам с Витей спешить было некуда – его уже разжаловали, а меня разжаловать невозможно. За всю свою службу я не заработал даже лычек ефрейтора.

Пока оставались деньги, мы оставались за столиком. Один, да и другой дупелёк на нас не подействовали, пришлось повторить ещё и ещё раз.

Теперь стало не то чтобы хорошо, но уже как раз, и мы по широкой чугунной со спящими львами лестнице спустились вниз – себя показать и на других посмотреть.

Где-то рядом, по ту сторону берлинской стены, в американской зоне служил тоже солдатом король рока, гениальный Элвис, и сюда уже проникла «тлетворная зараза буржуазного Запада». Девочки, школьницы, немочки такое выделывали под саксофон и гитару, что если бы у нас в Союзе кто-то позволил себе подобное, то наверняка бы попал в ближайшее отделение милиции за хулиганские действия. Пятнадцать суток ему гарантированы.

Мы с Витькой такое выделывать были не способны, да ещё в сапогах и тесном, как броня, кителе. Мы были ещё не в такой степени опьянения, чтобы, облапив порхающую бабочку, душить её в объятьях, и мы решили «накатить» ещё по одному «дупельку», а уж потом в своих говнодавах из толстой яловой кожи, кованых железом, подёргаться под чужую непривычную музыку с какой-нибудь немчуркой. Под гармошку можно и так обойтись, а под этот громыхающий, как состав по рельсам, рок, да ещё по-чудному приседать и вихляться… Нет, надо определённо «накатить»!

Мы уже направились к лестнице, как меня кто-то тихо потянул за рукав. Я недовольно оглянулся. Передо мной, расцветая улыбкой, стояла та девочка из окна, что напротив санчасти, та самая Кристина, с которой я так увлечённо играл в солнечные зайчики. Теперь она выглядела совсем как девушка Гретхен – в национальной клетчатой юбочке и ослепительно белой блузке. На шее у неё, на манер наших пионеров, был повязан галстук, но только голубого цвета.

Мой товарищ – помор, механик-водитель ракетной установки, разжалованный в рядовые старший сержант Витя Мосол – так и застыл с недоумением на рябоватом лице архангельского мужика.

Вот будет в казарме разговоров по моему поводу! Вроде и морда, как валяный сапог, а, поди ж ты, немчуре понравился. В особый отдел надо настучать, вот так – тук-тук!

Кристина: «Ком, ком!» – иди, мол, чего упираешься? – потянула меня за рукав под лестничный пролёт, в полумрак, где нас никто не увидит. Я оглянулся. Витя, разведя пьяно руками, сразу же подался к буфету налаживать «фройндшафт» с барменом, другим до меня не было никакого дела. Потихоньку-полегоньку, бочком-бочком, мои товарищи, поднабрав в буфете смелости, уже неуклюже топтали дубовый паркет в бывшей гостиной какого-то барона пудовыми сапогами Советского солдата.

Получалось – «Дойч-руссиш-культуриш». Гибрид «Семёновны» с «рок-эн-ролом».

Я всегда был индифферентен, если так можно выразиться, к танцам ввиду своей неловкости и мешковатости, и теперь был рад, что не придётся отдавливать своей неожиданной знакомой маленьких ножек, упакованных в белые туфельки.

Кристина потянула меня за руку, и я с готовностью нырнул в гулкое пространство под лестницей. Оттуда сквозь витиеватый орнамент чугунной решётки хорошо просматривался зал, и в случае прихода отцов-командиров с командой «Туши свет и выходи строиться!» я буду наготове.

Только теперь я потужил за своё нерадение в изучении иностранного языка, а у нас в школе как раз и преподавали немецкий. Из всего словарного запаса я наскрёб только три слова – «Их либе дир», но в такой ситуации сказать «Я люблю тебя» – несерьёзно как-то получается. Ну, повстречались бы несколько вечеров подряд, походили бы, держась за руки, по городу, повздыхали бы у калитки… А то сразу – их либе дир! Но в армии порядки строгие, тем более за границей увольнения солдатам запрещены, а энергия бьёт через край – их либе дир! – и всё тут.

Кристина, услышав это словосочетание, не сразу поняла о чём идёт речь. Наверное, моё произношение никуда не годилось, и уловить смысл сказанного было трудно. Потом, поняв, она рассмеялась и положила свой тёплый пальчик на мои губы, отчего у меня заломило сердце и захлестнуло душной волной безрассудного желания.

Судя по внешнему виду, по манере держаться, Кристине было, по меньшей мере, лет шестнадцать-семнадцать и всё, что касается молодой женщины, у неё было на месте, в этом я убедился, действуя на ощупь, как учили нас действовать на минном поле.

Стоя с молодой немкой под гулкой лестничной площадкой, я с удивлением обнаружил, что мне ни к чему языковые изыски. Общение на уровне желаний не оставляет места для разговоров – и так всё понятно и ясно без переводчика. С таким же успехом я был бы понят любой племенной туземкой. Тактильные ощущения, на мой взгляд, самые верные и сильные из всех, что нам подарила природа. Каждое прикосновение, движение губ и пальцев отзывалось такими импульсами в моём молодом организме солдата, ограниченного пространством и сводом действий, что я боялся не выдержать и лопнуть, как перезрелый гороховый стручок, выстреливая свою плоть прямо на землю. Раньше у нас в деревне такие действия назывались одним словом – «пощупаться», а теперь это подносится сексологами, да и не только сексологами, как обобщённое название «петтинг».

Для немочки любовная связь с советским солдатом была, наверное, как некоторая игра в экзотику. Это всё равно, как русской школьнице отдаться негру. Сладостно и вместе с тем опасно, сознавая незавершённость подобной связи. Ломаясь под негром, какая-нибудь рязаночка или тамбовчанка вовсе не думает выйти за него замуж, что заводит ещё сильнее, ещё стремительнее. Такое же чувство испытывала, кажется, и Христя. Разовая встреча прощает всё! Наверное, поэтому так легко и охотно отдаются женщины в командировках, в разных санаториях, пансионах и домах отдыха, в чём я не раз убеждался позже.

Солдат – вероятно, это относиться ко всем солдатам мира – существо нетерпеливое и грубое. Сугубо мужское общение делает солдата решительным и жёстким. Ему не свойственны сентиментальные отношения к женщине. «Пришёл, увидел, победил!» – и всё. И баста!

Но со мной было совсем по-другому. Я вновь почувствовал себя школьником, спрятавшимся с одноклассницей под деревянную скрипучую лестницу, которая была в нашей бондарской школе. Под этой лестницей обычно находились все принадлежности для уборки, и мы с подругой, забыв обо всём, путаясь в паутине, опрокидывая гремучее железо под ноги, по-щенячьи тыкались носами друг в друга, пока уборщица, напуганная громыханием вёдер, добрейшая тётя Паша, охаживая шваброй, не выгнала нас из этой дыры прямо под убойный взгляд директора. Не знаю, как отнеслись к нашей выходке родители одноклассницы, но после этого случая она, забыв все обещания, стала не замечать меня в упор, и всякий раз сторонилась, боязливо оглядываясь, если мы оставались одни. Меня же перевели в параллельный класс с последующим предупреждением об исключении из школы. «Убью сукина сына!» – коротко сказал отец на педсовете, предупредив тем самым долгие разбирательства моего аморального поведения.

Теперь, осторожничая, как бы не накатили наши командиры, я стоял в неподобающей солдату нерешительности, соображая: что же мне делать дальше?

Тёплый пальчик её руки нежно скользнул по моей губе и остановился на полпути, и я забыл обо всём на свете, и в первую очередь об уставе воинской службы. По-деревенски, как делают наши парни на Тамбовщине, я расстегнул тугие пуговицы кителя, снял его и накинул на плечи враз прильнувшей ко мне Христе, немке, дочери, может быть, фашиста, карателя, эсэсовца! Но мой китель советского солдата-освободителя пришёлся впору, и погоны артиллериста со скрещёнными пушечками плотно лежали на её покатых плечах.

Руки сами, будто они это делали каждый день, смелея, мяли, щупали и тискали эту полуправду, это существо из другого, параллельного мира. Я зря стеснялся незнания немецкого языка. Для нашего общения это излишне. Более того: слова в такой ситуации ни к чему, и только мешали бы понимать друг друга. А так – всё ясно! Вот губы – целуй их, вбирай в себя странный привкус солоноватой влаги, от которой слабеют колени, размягчаются мускулы, и тело перестаёт тебе подчиняться. Ладонь скользит по груди, задевая твёрдые окатыши сосков, язык жадно ищет их, ныряя в бархатистую прохладу кожи, в лощину, в цезуру межгрудья.