И снова обращается к Дарке:
— Где вы были, Даруся? Видите ли, папа, определяя вас ко мне на «станцию», просил, чтобы я опекала вас. Поэтому я хотела бы знать, где вы пропадали час после ухода из гимназии…
«Ну-ну, — мысленно поправляет ее Дарка, — только не преувеличивайте! Не час, а всего три четверти часа».
— Я была с одним человеком из нашего села, — дерзко цедит слова Дарка.
— Что значит с «одним человеком», Даруся? Я должна знать, с кем и где.
Лидка перелистывает книжку, но Дарка хорошо видит, с каким затаенным интересом она вслушивается в ее слова.
«Какая лицемерка!» — думает Дарка.
Этого достаточно, чтоб принять независимую позу и довести самоуверенность до наглости.
— Кому какое дело, с кем я была! Я напишу об этом мамочке… Мама знает его…
— Ого! Так это «он»? А я не знала… я не допускала, Даруся… Сомневаюсь, очень сомневаюсь, чтобы маму обрадовало такое письмо…
— Может быть, и обрадует, — злорадно улыбаясь, не сдается Дарка.
Бледное, словно вылепленное из теста, лицо хозяйки багровеет.
— Вы очень нехорошо ведете себя, Даруся! — говорит она и выходит из комнаты, хлопнув дверью.
Дарке сразу становится неприятно. Не надо было так взрываться! Что теперь будет? Просить прощения у хозяйки она не станет, даже если ее за провинность выгонят из дому. Такой уж у нее характер. Разве это ее вина? Скорее в этом повинна мама, родившая ее такой. Нет, прощения она просить не станет, но если хозяйка скажет ей хоть одно ласковое слово, то она будет вежлива и внимательна. Этого достаточно. С родной матерью у Дарки всегда начинается с разных извинений.
Но вот хозяйка возвращается из кухни с письмом в руке, кладет его перед Даркой:
— Почтальон еще утром принес…
Дарка берет письмо, но не может вскрыть, пальцы отскакивают от него, словно от кларнета: на конверте почерк отца. До сих пор всегда писала мама. Даже когда папа что-то приписывал в письме, адрес на конверте всегда писала мама. Господи, что случилось там, дома?.. Наконец она разорвала конверт, и письмо выпало из него. Оно было маленькое, как визитная карточка. Дарка зажмурила глаза. Ей даже кровь бросилась в лицо.
— Что случилось? Кто-то заболел дома? — устремилась к ней хозяйка.
— Дарка! Дарка! Что случилось? — воскликнула Лидка и бросилась к письму.
Пришлось рассказать, иначе они вырвали бы письмо у нее из рук и сами прочли бы его.
— Мне необходимо как можно скорее ехать домой…
— Но зачем? Зачем?
— У меня родилась маленькая сестричка…
— И папа пишет, чтобы вы сейчас приезжали? — удивляется хозяйка.
— Папа ясно этого не пишет, но я же должна увидеть, какая она, эта сестричка… Мы с мамой ждали мальчика…
Хозяйка, может быть из зависти к Даркиному счастью, заметила совсем некстати:
— Еще не на что смотреть! Вот приедете домой на рождество, она будет вам улыбаться.
— А я поеду сегодня. Может быть, кому-нибудь и «не на что смотреть», а мне интересно, как выглядит моя сестричка!
Это было уже слишком много для хозяйки, и она резко прикрикнула:
— Не говорите глупостей! И потом проезд стоит денег. Где вы их возьмете? У меня нечего одолжить вам.
Дарка уже знала, что не поедет, но продолжала стоять на своем. Такой уж у нее ослиный характер.
— Но я должна ехать!
Дарку уже никто не слушал. Госпожа Дутка пробормотала себе под нос по-немецки фразу, которая должна означать в переводе на наш язык (разумеется, не дословно): «Поп в колокол, а черт в колотушку» — и вышла из комнаты. Тогда Дарка демонстративно, так, чтобы видела Лидка, уселась писать письмо маме. Она хотела только напугать Лидку. Будто бы жалуется своим на нее и на ее мать. На самом же деле она совсем растаяла, узнав о рождении сестренки.
«Бесценная мамуся и дорогой, любимый папочка!
Очень бы мне хотелось повидать нашу маленькую девочку. Очень-очень. Но я знаю, что проезд стоит денег, и мы не может Так тратиться, поэтому даже не думаю сейчас о том, чтобы ехать домой.
Напишите мне сейчас же, на кого она похожа. Какие у нее глаза? Большая она или маленькая? Много ли плачет? Я хотела бы подарить ей что-нибудь, когда приеду на рождество, только не знаю что. Мне очень хорошо. Дважды в неделю на обед дают третье, а в воскресенье всегда что-нибудь сладкое. С Лидкой не ссорюсь, но и не дружу. Мама, вы с папой иногда ругали меня, но будь у вас такая дочь, как Лидка, мне было бы вас жаль. С Орыськой тоже не дружу. Она повела себя так, что никто в классе теперь не хочет с ней дружить. Она подлизывается к учителю румынского языка и на всех нас навлекает беду. Что будет дальше, не знаю, сейчас с ней никто не разговаривает. Прошу не говорить об этом Подгорским, чтобы не подумали, будто я нарочно наговариваю. Меня любят учителя (кроме Мигалаке), а больше всех господин Порхавка — биолог. Я хожу на спевки, меня сам учитель выбрал в хор. Он пока не позволил мне петь, разрешит только через полгода, но все думают, что я пою. Данко очень удивился, когда увидел меня среди хористок. Если бы мамочка видела, какие у него были удивленные глаза! А я так счастлива, так счастлива, что я не хуже других! Только, пожалуйста, не говорите маме Данка, что я будто бы пою.
Теперь, мамочка, я хотела бы сказать тебе кое-что на ушко, но в письме это невозможно, поэтому приходится написать. У нас в классе есть одна очень, очень красивая девочка (красивее Орыськи, даже красивее Ляли Данилюк). Зовут ее Стефа Сидор. Мамочка, я не знаю, что бы дала, только бы она стала моей лучшей подругой. Конечно, не такой, как была Орыська. А такой, мамочка, чтобы на всю жизнь, до самой смерти, такой, о которой я читала в книжке, подаренной дядей Мухой. Стефа относится ко мне лучше, чем ко всем остальным, но у нее есть какие-то тайны, какие-то встречи, о которых она не хочет или не может сказать, а мне это больно. Мамуся, как ты скажешь, так всегда бывает. В самом деле, еще ни разу не случилось, чтобы не исполнилось твое предсказание. Прошу тебя, напиши, будет ли Стефа моей лучшей подружкой. Собрала ли бабуся семена лиловых астр, как я просила? Передайте от меня привет нашей соседке Мартусе. Целую руки мамочке, бабушке и папе.
Дарка».
Лидка стоит у стола и с грустью смотрит на Даркину писанину. Всякий раз, когда Дарка поднимает глаза от бумаги, она встречается с Лидкиным грустным взглядом.
«Она боится, чтобы я не перешла на другую «станцию». Где ее мама в середине года возьмет новую квартирантку?» — злорадствует Дарка.
Она уже послюнила край конверта, прихлопнула его рукой, а Лидка все еще не знает, что в этом письме нет ни полсловечка жалобы. Осталось только опустить в почтовый ящик. Дарка, чтобы нагнать на Лидку побольше страха, уже протягивает руку к шкафу, за шапочкой.
— Лидка, — в конце концов не выдерживает она, — мне хорошо у вас на «станции». Я бы не хотела другой.
Вместо надлежащих поцелуев и теплого слова Лидка, не меняя позы, цедит сквозь зубы:
— Оставь меня в покое… Ты думаешь, мне, кроме тебя, не о чем думать?
Нет, с Даркой в самом деле нигде не считаются. Даже на платной квартире!
VI
Солнце, как и каждое утро после семи часов, высасывает последние живые краски из скатерти. Пахнет свежим (настоящим, а не каким-нибудь там эрзацем) кофе. Пани Дутка в ночной кофточке готовит им бутерброды с собой и просит не бросать бумагу, в которую она их завернет. Бумага пергаментная, покупная, и ее надо беречь.
Дарка плюет в коробочку, чтобы остатками пасты почистить туфли. Впервые с тех пор, как она ходит в гимназию (в среду они учатся в первую смену), ей хочется опоздать и прийти в класс, когда все уже сидят за партами, когда уже запрещено громко здороваться и поворачиваться к своим соседкам.
Дарка боится встречи с Орыськой.
Боится ее ласковых наивных глаз. Боится тех перемен, которые произошли в ней самой по отношению к подруге. Дарка не суеверна. О нет! Разве не выиграла она три года тому назад двадцать пять леев на пари у своего дяди, когда вечером принесла ему цветы с кладбища? Но теперь она верит, что слюна маленькой Кентнер обладает силой заклятья. Орыська умерла, перестала существовать с той минуты, как Кентнер плюнула на нее. Никогда Дарка не сможет доверить свои сердечные тайны человеку, на которого плюнули. Никогда не сможет она гордиться своей подругой, никогда не сможет сказать об Орыське: вот, мол, эта красивая девушка с вьющимися волосами — моя лучшая подруга. Ведь на нее плюнули!