Читать интересную книгу Танцы марионеток - Елена Михалкова

– Я вам мешаю убираться? Сейчас уйду, деточка, сейчас уйду. – Старуха засуетилась, попыталась встать, но на этот раз без Лии не преуспела.

– Что вы, сидите! Мне только стол протереть – Марта Рудольфовна говорит, что его пальцами захватали…

Присев на корточки, Юлька принялась оттирать невидимые пятна замшевой тряпочкой. Мурашова облегченно откинулась на спинку кресла, с улыбкой посматривая на нее.

– Чем-то вы, Юленька, похожи на мою дочь, – неожиданно сказала она и, помолчав, призналась с обезоруживающей простотой и искренностью: – Мне приятно на вас смотреть.

– Спасибо, – неловко пробормотала Юлька, вспоминая, что Валентина Захаровна, кажется, в ссоре с дочерью.

– Мы с ней не ссорились, – в унисон ее мыслям добавила Мурашова. – Но у нее своя судьба. Она невероятно занята. У нее такая насыщенная жизнь… У меня в ее возрасте не было и трети того, что есть у моей девочки.

Мурашова вздохнула. Юлька хотела спросить о том, почему ее дочь никогда не заходит к ним, и подыскивала слова, чтобы вопрос вышел деликатным, но тут в комнату, неслышно ступая, вошла Лия.

– Валентина Захаровна, уже поздно, – тихо сказала она. – Пойдемте спать.

Придерживая старушку под руку, Лия помогла ей подняться из продавленного кресла. Сильно хромая, Мурашова дошла до двери и обернулась к Юле. На губах ее играла улыбка, одутловатое лицо казалось помолодевшим.

– Спокойной ночи, Юленька. Я рада, деточка, что вы у нас есть.

Когда закрылась дверь в гостиную, Юлька опустила салфетку, ощутив подобие стыда. «Я рада, что вы у нас есть».

– Ты здесь заснула, голубушка?

Юлька обернулась, вскочила. В дверях стояла Конецкая в роскошном махровом халате – бежевом, длинном, пушистом, с волочащимся по полу подолом.

– Нет, я… я разговаривала с Валентиной Захаровной.

– И что наша Валя? – Марта Рудольфовна зевнула, уселась в то самое кресло, где сидела ее подруга.

– Говорит, я похожа на ее дочь.

Сонливость тут же исчезла из темных глаз Конецкой.

– Очень отдаленно, – медленно произнесла старуха. – И, к счастью для тебя, лишь внешне.

– Почему к счастью? – не смогла скрыть интереса Юлька. – И еще, Марта Рудольфовна: почему дочь Валентины Захаровны к ней не приходит? Она живет в другой стране?

– Она живет в этой стране, – суховато ответила Конецкая. – Более того, в этом самом городе и не так уж далеко отсюда.

– Значит, они поссорились?

– Не совсем. Не уверена, что ты поймешь то, что я скажу… – Она в задумчивости соединила пальцы, на этот раз без единого кольца. – Бывают люди с довольно ограниченной душой. Не плохие и не злые, нет, но вмещающие в себе глубокие чувства лишь к одному человеку – как правило, к самому себе. – Марта Рудольфовна усмехнулась. – На двоих или тем более троих их уже не хватает. Такие люди многим кажутся равнодушными, и отчасти так оно и есть…

– Вы хотите сказать, дочь Валентины Захаровны именно такая?

– Да, она из этих, с ограниченной душой. Представь, что каждый человек несет с собой мешок, в котором помещаются любовь, ненависть, обиды, обязательства… В твоем мешке было бы много несбывшихся надежд и огромная охапка мечтаний – довольно ничтожных, к слову сказать. А у дочери Мурашовой – всепоглощающая любовь к одному человеку, вытеснившая из мешка то, чего там и так было не слишком много: доброту, благодарность, порядочность, в конце концов… Весь свой мир она свела к одному мужчине, вокруг которого и существует, забыв обо всем остальном. Собственно говоря, это история обычной человеческой неблагодарности.

– Неужели дочь совсем не видится с Валентиной Захаровной?

– Отчего же, видится. Изредка. Но с тех пор как девочка вышла замуж, она довольно спокойно вычеркнула мать из своей жизни как человека, полностью исполнившего свою биологическую функцию. Пойми, она в ней попросту не нуждается.

– Так не бывает, – содрогнулась Юлька.

– Разве? Бывает. Взять хоть тебя… Почему ты никогда не звонишь своей матери?

– Она… она умерла.

– Ясно. Но хоть отец-то твой жив?

Юлька молчала.

– Значит, жив. И у тебя нет потребности в общении с ним. Вот и у дочери Валентины нет такой потребности. Нужда в матери могла бы появиться, случись в ее жизни что-нибудь такое, в чем муж не смог бы стать ей опорой. Тогда эта прелестная эгоистка с незамутненным сознанием немедленно бросилась бы к маме за утешением, потому что одна она существовать не может, как плющ, которому непременно нужно вокруг чего-нибудь обвиться. И обвилась бы вокруг Валентины, искренне полагая, что всегда любила и продолжает любить свою мамочку.

Сарказм и ледяное презрение, которые Юлька услышала в голосе Конецкой, заставили ее опасливо покоситься на старуху. «Чего доброго, сейчас и до моих прегрешений очередь дойдет». Но Марта Рудольфовна замолчала, задумавшись о чем-то своем.

– Это ведь предательство, самое настоящее, – сказала Юлька о дочери Мурашовой и, не удержавшись, добавила: – Меня тоже так предали однажды. У меня был друг… мой парень… он меня взял и просто так бросил, представляете?! Без всякой причины! Все было хорошо, а потом он сказал, что больше не будет со мной встречаться.

– В твоем случае это было вовсе не предательство, – мимоходом обронила старуха, продолжая думать о чем-то своем, и Юлька во все глаза уставилась на нее.

– То есть как это?! – От возмущения она даже забыла добавить «Марта Рудольфовна». – То есть как это не предательство?! Он меня бросил, вы понимаете?! Ни с того ни с сего!

Конецкая вздохнула, покачала головой.

– Попробую тебе объяснить… Есть люди, которые меняются под влиянием обстоятельств. Ты видишь: вот человек потерял работу, нашел себе пару, долго лечил заболевшего родственника, тяжело ссорился и мирился с другом – и менялся, менялся, менялся! Взрослел, учился ни у кого не просить жалости, одновременно сам учился жалеть, увидел, какие разрушительные последствия может повлечь за собой доброта, стал жестче. Представила? И все происходящее отражается на нем, меняет его изнутри, и постепенно он становится другим человеком.

Юлька кивнула – пока ничего сложного Марта Рудольфовна не сказала.

– А есть такие, которые эту огромную работу проделывают внутри себя, незаметно. У них нет видимых посторонним людям спусковых крючков – точнее, есть, но они прячутся, как лист в кроне дерева. Эти люди смотрят глупый фильм – и выходят из кинозала изменившимися. Они рассматривают двух подростков, целующихся на эскалаторе, – и понимают что-то такое о любви, чего не понимали раньше. И в одно прекрасное утро ты смотришь на человека – а он уже другой. «Да он предатель!» – возмущенно выкрикиваешь ты очередную глупость, а все потому, что преображение совершилось не на твоих глазах. Ты пропустила самое главное.

Юлька молчала, осмысливая сказанное. Хотела что-то спросить и уже открыла рот, но тут в гостиную снова заглянула Лия.

– Можно я книжку возьму? – попросила она.

– Вале почитать? – живо спросила Конецкая. – Она не спит?

– Нет, уснула. Я себе хочу взять.

– А…. Тогда бери и иди отсюда, – равнодушно приказала Марта Рудольфовна.

Высокомерное обращение с сиделкой резануло Юльку. На какое-то время, пока Конецкая рассказывала Юльке о дочери Мурашовой, ей показалось, что старуха – вовсе не такое чудовище, каким виделась ей все это время. Она говорила с Юлькой так, словно делилась чем-то важным для себя, доверяла ей то, что не доверила бы постороннему человеку, и от этой откровенности в ней появилась уязвимость. «Уязвимость, как же! – мысленно фыркнула Юлька, издеваясь сама над собой. – Не чудовище?! Ха! Она и Валентину Захаровну держит при себе для развлечения». – «Как и тебя, голубушка, как и тебя», – напомнил внутренний голос с интонациями самой Марты Рудольфовны.

– Что ты там начала говорить? – осведомилась старуха, когда Лия вышла из комнаты с книгой в руках.

– Ничего, – покачала головой Юлька. – Хотела пожелать вам спокойной ночи, Марта Рудольфовна.

Ковригин стоял возле школы, засунув руки в карманы, и терпеливо ждал. На правой руке болтались четки, привезенные им из Тибета, – длинные, очень тяжелые, из пятидесяти трех рифленых железных зерен. Когда Василия спрашивали, зачем ему такое безобразие и почему бы ему не купить красивую вещь, он всегда отшучивался. По утрам таким же обязательным, как умывание, для него было десятиминутное занятие: сначала четки превращались в цепь, которую он раскручивал перед собою так, что невозможно было различить ни одного зерна, затем, молниеносно обернутые вокруг кулака, – в кастет. С этими четками Ковригин многое умел делать и никогда не делился своим умением ни с кем – кроме тех, кто всем своим поведением молил его об этом. Обычно это случалось ночью в каком-нибудь глухом районе. После демонстрации умения Ковригин тщательно мыл свои четки, вытирал насухо, следя, чтобы не осталась на них кровь, и продолжал заниматься по утрам.