Впрочем, и в разведшколе было несколько курьезов. В начале курса пришел сержант из военной контрразведки, чтобы заполнить мне анкеты на допуск. Он начал заполнять мою анкету и спросил, в каком году я приехал в Израиль. Я ответил: 1969. Он поправил меня: 1959. Я сказал: «Нет, 1969». Он посмотрел на меня с изумлением: «Постой, как тебе вообще дали войти на территорию разведшколы, если ты приехал в 1969-м?» Шел 1971 год, и сержант был изумлен. Другой интересный случай произошел во время выпускных военно-штабных экзаменов. Наша группа должна была рассчитать возможные действия египетской армии при форсировании Суэцкого канала. Мы отметили несколько мест на Синае, где, по нашим расчетам, египтяне могли высадить спецподразделения: коммандос и десантников. По этому поводу у меня возник спор с командиром курса. Он сказал, что наша группа проделала хорошую работу, но наши предположения о местах высадки египетских десантов противоречат принципам военной науки. Он утверждал, что, согласно военной теории, не высаживают десант, если невозможно с ним соединиться в течение 24 часов. Боеспособность, снаряжение и вооружение десантников достаточны для боевых действий в течение суток, а если за это время с ними невозможно соединиться, их не высаживают, ибо они обречены на уничтожение. Я ответил, что не знаю, о какой армии говорит командир курса, но я знаком с армией, для которой, как и для арабских армий, не важно, смогут ли войска пробиться к десантникам и кто вообще будет жив через 24 часа. Командир же настаивал на том, что так не делают ни в одной армии мира, и этот пункт был изъят. Во время войны Судного дня египтяне высадили десанты, не считаясь с тем, за какой срок войска смогут с ними соединиться, как долго продержатся десантники и сколько из них будет уничтожено.
В последний день обучения произошел случай, который можно было бы назвать смешным, если бы он не был таким грустным. Накануне мы получили увольнительную до утра. Утром мы должны были прибыть в разведшколу, переодеться в парадную форму и выстроиться на выпускной парад по случаю присвоения нам офицерских званий. Когда мы переодевались в парадную форму, ко мне подошел один из моих товарищей по курсу, который накануне вернулся из Хайфы. «Ты не поверишь!» – сказал он мне со смехом. – «Вчера я был в Хайфе, и один из моих друзей рассказал мне, что слышал о разоблачении советского шпиона Яши Казакова, которого арестовала Служба безопасности». Мой товарищ по курсу пытался опровергнуть эту информацию, сказав, что Яша Казаков оканчивает курс офицеров военной разведки вместе с ним и завтра получает офицерское звание. Но все было тщетно. «Ты ничего не знаешь, – говорил ему тот. – Мне сказал об этом мой знакомый, который работает в Службе безопасности». Рассказав об этом, мой сокурсник усмехнулся: «Служба безопасности тебя выпустила?» Я ответил: «Ничего не поделаешь. Я их уговорил освободить меня на выпускной парад, чтобы шпионом, которого они поймали, был офицер израильской армии». Мы посмеялись. Я продолжал улыбаться и тогда, когда начальник Разведывательного управления Армии обороны Израиля, генерал-лейтенант Аарон Ярив, протягивая мне офицерские погоны, обратился ко мне по-русски. Я также ответил ему по-русски, и он с теплой улыбкой пожелал мне успехов. В этот момент я подумал: а знает ли генерал, что желает успеха советскому шпиону, которого Служба безопасности отпустила для получения офицерского звания? Только через много лет я узнал, что генерал Ярив лично дал разрешение на мое участие на курсе вопреки заключению военной контрразведки.
17
После завершения учебы я прибыл в Штаб бронетанковых войск. По окончании офицерских курсов, как правило, военнослужащие возвращаются в часть и в тот род войск, который их туда направил. Я явился к начальнику Управления кадров, отвечающему за распределение офицеров. Он просмотрел мои бумаги и велел мне идти домой, чтобы явиться через несколько дней. Когда я вернулся, он сказал мне, что из-за моих проблем со слухом он не может направить меня в танковый батальон начальником батальонной разведки. А поскольку другой вакансии для офицеров разведки в данный момент нет, он направляет меня офицером, ответственным за резервистов, в 274-й танковый полк. Я не знал, что такое «офицер, ответственный за резервистов», и спросил его, о чем речь. Он ответил: «Это офицер по кадрам в батальоне резервистов. Он отвечает за связь с резервистами и их мобилизацию». Я пытался с ним спорить и объяснял, что я окончил разведшколу, а не курсы для офицеров по кадрам. Однако начальник Управления кадров бронетанковых войск, подполковник, пресек все возражения, сказав, что приказы не обсуждаются и что я должен прибыть в 274-й полк.
Я подчинился и, прибыв в расположение полка, приступил к исполнению своих обязанностей, занимаясь чисто канцелярской работой. Полк был вооружен трофейными танками советского производства, усовершенствованными израильской армией, с заменой пушки, двигателя и системы связи. Меня это не особенно интересовало, все равно я не имел возможности работать непосредственно с танками. Когда командир полка объявил мне, что вскоре меня пошлют на курс офицеров по кадрам, чтобы дать мне профессиональную квалификацию по профилю занимаемой должности, я сказал себе, что офицером по кадрам не буду. Я не видел никакого смысла в том, что сначала меня посылают на офицерские курсы по одной специальности, а, по окончании их и получении специализации, посылают на курсы офицеров по совершенно другой, не имеющей никакой связи с первой. Я не мог понять, в чем дело, но внутреннее чутье подсказывало мне: здесь что-то нечисто. Конечно, у меня снизился слух, однако об этом было известно до моего направления в разведшколу, так что, скорее всего, что-то здесь было не так. Я был прав в своих предположениях и убедился в этом через несколько лет по чистой случайности.
Как-то раз при переводе из одной части в другую мне дали папку с моими документами, чтобы я передал ее в новую часть. В папке было письмо из Управления разведывательных войск, где было указано, что с разрешения начальника Разведывательного управления мне разрешено приступить к обучению на курсах офицеров военной разведки, но с одним условием: согласно распоряжению военной контрразведки, по окончании курса не назначать меня на должность в системе разведвойск или связанную с разведкой. Тогда я об этом, конечно, не знал, но все равно чувствовал (и с течением времени неоднократно убеждался), что военная контрразведка израильской армии не страдает от избытка ума и здравого смысла. В случае со мной они не могли понять, как парнишка, который приехал из Советского Союза всего два с половиной года назад, может получить высокий допуск секретности. У них не было никакого желания попытаться учесть особенности моей столь необычной биографии. Чтобы справиться с проблемами проверки новоприбывших, контрразведка просто увеличивала период запрета на допуск с момента приезда в страну. Через много лет, уже работая в системе, я слышал от работников Общей службы безопасности Израиля, что они игнорируют решения военной контрразведки как недостаточно профессиональные и всем бывшим военным проводят проверку заново. Тогда я еще не знал о наложенных на меня ограничениях, но, даже если бы и знал, вряд ли в моих силах было что-то изменить.
Но я все равно решил не сдаваться. Еще раз хорошенько все обдумал и поехал в Генштаб в Тель-Авив. Базы Армии Израиля, в том числе и Генеральный штаб, в то время охранялись весьма халатно. Я прошел на территорию Генштаба, а никто не остановил меня и не проверил документы. Правда, я был в форме, но форму очень легко достать или просто купить. По ошибке я сначала поднялся на этаж, где был кабинет начальника Генштаба, но не он был мне нужен. Тогда я спустился на этаж ниже и зашел в канцелярию начальника Разведывательного управления Генштаба. Я подошел к начальнику канцелярии, отдал честь и сказал: «Это личное письмо начальнику управления, прошу передать его». Офицер взглянул на меня и, не меняя выражения лица, сказал: «Оставь здесь» – и уткнулся носом в свои бумаги на столе. Я положил конверт на стол и вышел. В письме я напоминал, что окончил курсы офицеров разведки и указывал на нелогичность и неэффективность своего нынешнего распределения.
Через неделю я был вызван к заместителю командующего бронетанковыми войсками Мотке Ципори. Я зашел в кабинет бригадного генерала Ципори, отдал честь и вытянулся по стойке «смирно». Он посмотрел на меня, и я заметил, что он пытается сохранить серьезное выражение лица. Он обратился ко мне нарочито сурово: «Ты опять совершил проступок?» Я искренне удивился: «Какой проступок?» Он спросил: «Ты обращался к начальнику Разведывательного управления?» «Да», – подтвердил я. Он объяснил: «Нарушил субординацию» – и разъяснил: «Не через командование полка, не через командование бронетанковых войск, а напрямую! За это тебе полагается наказание. Нарушение субординации – это серьезный проступок в армии». «Признаю свою вину», – ответил я. С этой минуты тон Ципори изменился. «Окончательное решение таково: ты покидаешь 274-й полк и получаешь назначение в Штаб бронетанковых войск на должность офицера разведки. Но в качестве наказания за нарушение субординации твой перевод откладывается на месяц. Свободен». Я отдал честь и вышел. Поблагодарить его я не мог, ведь, по сути, наша беседа была судом. Но я был счастлив и улыбался про себя.