— А чье? Одина? Было же его воздействие?
— Да… но… Хугнин, ворон Одина, сказал, что я должна отдать свою судьбу Храфну. Не уточнил, что это значит, но… душа-то теперь не моя, так что там появилось что-то… короче, я знаю, что и когда надо делать. Особенно после этой стрелы. Раньше не понимала, а теперь…
— А теперь вместо матери у меня сумасшедшая валькирия. Прости, я не должен был так с тобой разговаривать.
Он как-то очень по-взрослому это сказал. Этот тон, такой непохожий на его обычное ерничанье, оказался последней каплей. Тугой раскаленный ком стремительно ринулся наружу, выплеснувшись, наконец, злыми, болезненными слезами. Хотелось умереть, перестать быть. Перестать, наконец, чувствовать раздирающую на куски вину перед ним. Единственным сыном, которого я фактически бросила. И ради чего? Ради мести? Мести за человека, которого не видела много лет? Который отрекся от меня? Мести, на которую я не имела никакого права.
Но он имел. Имел право уйти туда, где ему место, а не сгинуть в ледяной тьме в безвестности и позоре.
И представься мне возможность вернуться в прошлое, я поступила бы точно так же, даже зная о ледяной вьюге в глазах Судьи Магов, зная о безысходной, звериной тоске, поджидающей меня за воротами Мельса. И вине, которую не искупить. Снова предала бы живых, ради покоя мертвых.
Но чего я не знала, так это как объяснить это обиженному ребенку, от которого ушла мать, даже не попытавшись остаться.
Я рванулась к двери, едва различая окружающие предметы. В сознании отложился Торвальд, протягивающий ко мне руки, но не решающийся остановить. Кажется, он все же что-то понял, или же просто оказался мягче, чем я думала. Тур, испуганно подскочивший, шагнувший остановить, но отступивший, не решившись столкнуться с моим горем. Я видела их не глазами, обострившимся чутьем целительницы, с которой слетели все барьеры, разом перегрузив и без того работающий на грани мозг бешеным количеством информации.
Рванулась на улицу, не понимая, куда и зачем бегу, прочь от их тепла и их непонимания. Едва ли не тремя прыжками проскочила расстояние от клети до ворот, рванула на себя створку калитки, стараясь не смотреть в лица стоящих на страже ребят и… запнувшись о первую же кочку, ткнулась носом в грудь так вовремя вернувшегося со своей войны Храфна. Побег не удался. От судьбы не уйдешь. Далеко, по крайней мере.
— Красотка упала прямо мне под ноги, — его руки сомкнулись, не давая отстраниться, — бывает же…
— Прости, я споткнулась, — ничего более глупого я выдумать не смогла, даже если на размышления был бы год.
Слезы все еще текли по щекам, не собираясь униматься, тело била крупная дрожь, а голос был едва различим от удушающих рыданий.
— Так, ну чего встали?! Плачущих девок никогда не видели?!
Ну конечно! Там же были еще люди. Я чувствовала их удивление, любопытство, сочувствие, раздражение, равнодушие. Они смешивались, путались, не давая вдохнуть, вынырнуть из жаркого омута чужих эмоций. Хорошо, что конунг мне достался понятливый. И когда же, наконец, эти поганые щиты восстановятся?! Или мне никогда больше не удастся остаться наедине с собой? Видела я таких! На практике по душевным расстройствам.
Ушли… кажется, все. Томирис задержалась на некоторое время, попыталась заглянуть в лицо, тревожно потопталась рядом, звериным чутьем понимая, что со мной происходит. Хорошо все же иметь подругу-оборотня. Не надо слов. Она только зло выдохнула, фыркнула, как кошка, попавшая под ливень, пробормотала пару угроз конунгу, на случай, если он попытается расчувствовавшуюся меня обидеть, и ушла отмечать победу… Ну, надеюсь, что победу. Вряд ли бы они с поражением так вот спокойненько возвращались…
— Вы победили?
— Мы не дрались. Все обошлось мирно, — вокруг не осталось никого, и я удивленно поняла, что ничего не чувствую в нем, ни любопытства ни сочувствия… ничего, только бесконечную прохладу и силу, надежность скалы среди ледяных волн, — а что с тобой? Тебя кто-то обидел?
Совсем ничего. Пустота. Что же такое надо сотворить с человеком, чтобы все его чувства стали такими вот? Холодными. Даже его интерес ко мне, его искреннее желание помочь так смерзлись, покрылись инеем, что стали почти неотличимы от общего ровного фона, хотя они были совершенно точно!
Но как же приятно окунуться в эту ледяную душу! И почему я раньше не видела? Не открывалась до такой степени, чтобы ощутить это?
Огонь в душе опал, угас, растворяясь в этом блаженстве. Я уже сама прижалась нему, впитывая его спокойствие и чувствуя, как смыкаются вокруг щиты. Вокруг? Вокруг нас двоих!
Каким-то невообразимым образом, мужчина оказался внутри барьера, который обычно отделяет человека от мира. Внутри моей души, по сути!
Да какая разница… внутри, снаружи… все было неважно. Боги отдали меня ему со всеми потрохами, так чего же удивляться такой малости?
Но как же хорошо!
— Не пугай меня, расскажи, что случилось? — он даже не попытался отстраниться, задавая этот вопрос, прижал мою макушку подбородком, будто опасаясь, что сбегу, зарылся пальцами в растрепанные волосы, — или это просто…. ну…у женщин бывает… регулярно?
Льдинки заплясали в его душе. Вот эта льдинка — тревога, вот эта — насмешка, вот эта — желание помочь. Не знаю, как такое возможно. И не хочу знать.
— Нет, не это. Прости, как-то случайно вышло. С сыном пообщалась.
— Что ж он такого сказал?
— Это не он. Это я…. Поговорили по душам, называется. Прости, мне тяжело про это говорить. Да и нельзя.
— Ладно, не будем говорить. Только не плачь, хорошо? — такой теплый голос из такого холода! Невозможно! — Все ведь хорошо, да? Все будет хорошо. Ну, прекращай лить слезы, а то писать нечем будет.
Неожиданное окончание его воркующей фразы выбило едва успокоившееся дыхание. Воздух заклокотал в горле, не то смехом, не то стоном, не то предсмертным хрипом, возвращая желание жить. В конце-концов, он прав. Все не так плохо. Вернее, плохо, конечно, но это же не повод так раскисать.
— Ну вот, совсем другое дело. А то затеяла глупость, рыдать тут при всем честном народе. Пойдем-ка, пройдемся лучше. И ты мне спокойно все расскажешь. Без истерик.
Он говорил все еще мягко, но тон не допускал возражений. Больше не было тут мужчины, терпеливо подставляющего плечо под женские слезы. Сейчас тут был грозный конунг, требующий отчета, хоть и в весьма мягкой форме.
— А ты… ты же с дороги. Устал… — это вовсе не было возражением, просто от удивления язык принялся молоть всякую чушь. Будто он сам не знает, что делает!
— Ничего, мы далеко не пойдем. Тут в лесочке есть бревно поваленное, на нем вечерами влюбленные парочки всякими глупостями занимаются. Вот туда и пойдем.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});