Читать интересную книгу Мы поднимались в атаку - Георгий Миронов

— Немец даванул, хлопцы] Автоматчики просочились. Комбат просил, хто из раненых може, шоб вернулись в строй… Я за патронами; Юрко, ты как — доедешь, чи останешься?

— Езжай, Степаныч…

Вот и полежал я на белых простынях! Нога как чужая, но стрелять смогу. А над головами знакомо: вжик-вжик… Лейтенанты оглядываются: что это? Я вытащил из-за спины автомат.

— Что же вы, — кричу я лейтенантам, — оружие доставайте, это немцы стреляют!..

Но лейтенанты хлопают себя по кобурам — пустые. Ясно, они до полкового начбоя — начальника боепитания не дошли. Кроме перочинных ножей, у них оружия нет. Ну, автомат я оставлю себе: из нас троих у меня наверняка самая большая «практика», а маленький трофейный бельгийский пистолет и единственную РГД — ручную гранату Дегтярева — надо отдать ребятам.

Они расстаются с чемоданами, берут оружие, и мило, по-школьному каждый говорит мне: «Спасибо, Юра!» Будто мы в довоенном городском саду, и я угостил их, своих друзей, мороженым или газировкой с сиропом… А стрельба совсем близко, против «шмайсеров» нам долго не продержаться.

И срабатывает солдатская зрительная память: когда полз, скатывался с горы, видел убитого связиста, у него кроме телефонных катушек за спиной был карабин. Юра чернявый убегает и вскоре возвращается с оружием и обоймами патронов; гранату он отдает другу. Теперь воевать веселее. Предлагаю лейтенантам план боя: фашисты любят «комфорт», они пойдут не лесом, а по дороге. Засядем над дорогой в трех местах. Надо подавать команды погромче, вроде: «Взвод, огонь!» или: «В атаку, вперед!» На нервных гитлеровских вояк образца сорок третьего года подействует. Юры обрадовались: «План принимается, тезка!»

Только вот если б ребята помогли мне взобраться на горку, сам не смогу, Буду стрелять с одной позиции, а они должны перебегать, бить с разных мест.

Ждем недолго. Автоматчики крадутся не скажу трусливо, но осторожно. Не похожи сгорбленные гитлеровцы на наглых вояк прошлого года, хоть у них те же каски да «шмайсеры» и рукава засучены. Научили мы их бояться нас! Даю очередь по последним: пока передние оглянутся, мы выгадаем на внезапности драгоценные секунды. Мне удается свалить двух-трех, прежде чем остальные падают в пыль лод бабаханье карабина чернявого Юры. Взрывается прямо среди врагов ловко брошенная другим лейтенантом граната. Солдаты поднимают беспорядочную пальбу, а мы бьем на выбор. Ползком, перебежками подаются они назад, откуда пришли. На дороге уже гремят «тридцатьчетверочки». Солдат как ветром сдувает.

Лейтенанты помогают мне спуститься на дорогу. Вид у ребят победный. Мы прощаемся. Я советую им идти за танками — они укажут дорогу.

Высота 195,5 все еще дымит, но бой перемещается в глубь немецкой обороны. На борту одной из «тридцатьчетверок» белой краской написано: «Даешь Новороссийск!» В люках озабоченные командиры в черных комбинезонах и танкошлемах. Ну, с ними мы устроим неприятелю «буль-буль» по-тамански.

Говорю по привычке — мой путь не на запад, а на восток. Но войны на мою долю хватит.

ВВЕРХ ПО КАРТЕ. СЕРЕДИНА ВОЙНЫ

Я выписался из госпиталя в дагестанском городе Дербенте, безропотно надел обмундирование БУ третьего (последнего) срока, то есть бывшее в употреблении несметное число раз, и явился в запасный полк. Там мне выдали предписание через сколько-то там дней прибыть на распредпункт гвардейских стрелковых частей под город Горький. Пришел я на полуразбитую войной станцию, выстоял в длиннейшей солдатско-сержантской очереди положенные часы, и кассирша из тесного тоннельчика своей кассы спросила меня, как я поеду на Горький: через Ростов — Харьков — Ленинск или через Сталинград — Борисоглебск — Рязань. Я оторопел от неожиданности. С одной стороны — мой город, в котором все родное; здесь воевал в гражданскую отец, здесь молодая мама в революцию выступала на митингах, здесь я вырос и знаю все переулки и дворы… А с другой стороны — Сталинград! Чтобы рассказать, что для всех тогда значило это громовое слово, символическое, едва ли не легендарное понятие, — мне не хватит слов. Те, кто станут читать написанное мною, увидят, что я не был новичком на войне, и на мою долю выпали испытания, и не «в обозе на последней повозке», как говорилось, служил. Но Сталинград…

Это он, Сталинград, переломил войну, повернул ее вспять. Не на Москву, не к Волге, не к горам Кавказа двигалось чудище войны, а на Берлин. До него две тысячи верст, почти два года нам предстояло пробиваться туда. Но неотвратимость победного движения почувствовали после Сталинграда все.

Я решил: еду через Сталинград! По-другому нельзя. Не смогу воевать дальше, если не увижу этот город. Пусть в развалинах, пусть в земляночной беде, в голоде — холоде. Это же Сталинград, его нельзя миновать. Город победный, он навсегда возвысился над войной и над будущим вечным миром. Только через Сталинград!

…Соображаю, почему воевавших солдат и сержантов посылают «вверх по карте». Бывалых сразу отличишь от «зеленых» тонкошеих, в необмятом обмундировании. У фронтовика скромно-опрятный, подтянутый вид. Без морщинок затянута под ремнем шинель, сапоги в заплатах, но надраены, взгляд смелый, спокойный, как у людей, повидавших такое, о чем они сейчас смогут как в сказке сказать, а после войны, если выживут да обстоятельства не худо сложатся, — и пером описать.

До поезда времени с избытком. Хорошо бы сапоги подремонтировать. Перехожу пути. Дорогу преграждает теплушечный эшелон — закрытые красные вагончики. Он приостанавливается, но тут же поспешно дергается и идет дальше.

— Юр-а-а-а-а!.. — женский или девичий крик из вагона. — Юр-ка-а-а! — И снова отчаянное: — Юр-а-а-а!

Меня? Меня! С грохотом проскакивают «телячьи» вагоны мимо, мимо; ш-шах-шах~шах! Двери задвинуты, в окошечках — то ли нет лиц, то ли скорость смывает изображение. Кто меня звал? Кому из знавших меня когда-то потребовалась моя помощь?

Никогда не узнаю этого. Поезд идет в тыл, двери закрыты, на тормозной площадке — часовой, как в военном эшелоне… Одна из загадок войны, пожалуй, не самая печальная, может быть, обещание чуда, которого я ждал тогда, в 19 лет, и отчего-то не перестаю ждать и теперь.

Прости, милая Мария, я об Ире, а не о тебе подумал, услышав крик из безлюдного эшелона. Второе, уже осознанное чувство: она в эвакуации. А если не уехала в безопасный тыл и осталась в Ленинске, вынесла муки оккупации, была в подполье? В такое время Ира не стала бы отсиживаться за закрытыми ставнями… А может быть, это чужой голос, девушка приняла меня за другого Юру — все мы одеты в серые шинели, всех нас горбят вещевые мешки, все отчаянно молоды и оттого стараются казаться солидней: задирают еще не бритые подбородки, высоко несут коротко стриженные головы, ходят «солидной» развальцей.

Я становлюсь в очередь к продовольственному пункту: они в войну покрыли тыловые и прифронтовые города, поселки, станции. Воинские кассы, военный комендант, продпункт — ни одно учреждение не минуешь.

Стоит у продпункта несколько десятков солдат, сержантов, офицеров. Курим, обмениваемся сведениями о дорогах на север (потому что все едут на войну, если кто пробирается на юг, не спешит признаться): где на продпунктах хорошо, а где скверно кормят, где он бомбит станции, а где спокойно… Вдруг что-то неуловимо меняется на станции. Дальне заныли рельсы, наваливается грохот тяжелого поезда. Очередь распадается: подкидывая вещмешки, все тянутся навстречу грому, вою, свисту налетающего состава. Как при землетрясении, задрожали перрон, здание вокзала, домик продпункта. Наполнив собой мир, проносятся ревущие чудовища — два окутанных клубами веселого пара ФД. В напористой скороговорке колес проскакивают открытые платформы, тесно уставленные серыми неподвижно-грозными танками. Рядом с «тридцатьчетверками» — парни в черных комбинезонах, расстегнутых шлемах. Орут передние паровозы, в хвосте состава ликующим воплем отзывается их одинокий собрат. «Толкач» необходим — тяжел чуть ли не полукилометровый эшелон. Серошинельный перрон радостно кричит, машет танкистам. Вдруг замечаю женщину в. сапогах, телогрейке, платке: она плачет и крестит летящий; точно буря, эшелон.

После войны, в институте, на эту феерическую картину наслоятся мои знания о чуде, которое вошло в историю Великой Отечественной под названием «зеленая улица». С конца 1942 года Красная Армия ежедневно получала полностью экипированный, готовый к сражению полк танков или самоходных орудий. Ежедневно! От Танкограда до «энского» прифронтового разъезда эшелоны неслись «на правах курьерских», делая остановки для смены бригад. «Зеленая улица» оказалась самым незапечатленным среди бесчисленных «русских чудес» в пору войны.

Цепко задержит память женщину без возраста в черно-серой, не военной и не гражданской, одежде. Скорее всего, не верила она в бога, но состав с танками увиделся ей как спасение от обвальных бед войны. И неосознанно, как делали мать, бабка, все женщины в ее роду, благословила она святое оружие своего отечества.