от какой-то неосознанной радости. Сидел бы вот так и час и два, смотрел по сторонам и старался понять: что это происходит со мной?
Как хорошо вокруг! И небо с легкими белыми облаками, и ослепительно яркое солнце, которое ощутимо гладит тебе лицо, руки, ноги своими теплыми лучами, и Пызин сад с подрумяненными яблоками в темно-зеленой листве деревьев, и даже овчарка на цепи, которая смотрит на тебя из-за забора своими умными янтарными глазами… Поет все тело от радости, звенит, словно натянутая струна, в сердце тревога и томящий жар… Я рывком, легко поднимаюсь с перекладины и, рискуя свалиться, бегу по лестнице вниз. Бегу и почему-то знаю: не свалюсь! Чувствую в себе необыкновенную ловкость, умение пробежать даже по натянутому канату… Хорошо!
Дверь в комнату Пызи распахиваю без стука и прямо, с порога возбужденно говорю:
— Михал Семеныч, сколько же ждать? Мы закончили… — И осекаюсь. И останавливаюсь, не доходя до Пызи двух-трех шагов.
Он сидит на низенькой скамеечке у раскрытого сундучка, окованного железными, покрытыми ржавчиной пластинками. Глаза у старика вытаращены навстречу мне, завалившийся рот немо кричит, и в нем я вижу шевелящийся бледно-розовый кончик языка. Пызя силится что-то сказать и не может. Я тоже. С лица Пызи перевожу взгляд на его руки, на пол, на сундучок. И вижу: в руках пачка красных тридцаток, на полу пачки полусоток и сотенных, крест-накрест перепоясанные белыми лентами бумаги, в сундучке тоже пачки, уложенные в аккуратные стопки… Денег много, очень много! Такого количества я еще не видел и не мог представить даже, что один человек может иметь столько. Смотрю во все глаза и не знаю, верить или не верить? Перевожу дух и нарушаю напряженное молчание:
— Сколько у вас де-е-енег…
Ужас и страх в глазах старика сменяются чем-то осмысленным. Он, не отводя от меня взгляда, бросает пачки в сундучок, шарит трясущимися руками по полу вокруг себя, бросает и опять шарит. И смотрит на меня напряженными вытаращенными глазами. Тогда я решаю помочь ему. Шагнув вперед, присаживаюсь на корточки и начинаю подавать тяжелые, плотные пачки прямо в руки Пызи. Пальцы его, худые и утолщенные в суставах, хватают судорожно, жадно. И вдруг Пызя хрипит:
— Уходи… Слышь, уходи…
— Почему, Михал Семеныч?.. Да я ничего…
— У-у-уходи!
Пызя захлопывает крышку — не закрывается. Слишком много пачек набросал он в беспорядке. Тогда старик неожиданно легко поднимается со скамеечки и так же легко опускается на сундучок. Крышка трещит.
— Сломаете, — говорю я.
Пызя испуганно склоняет голову и, видно, забыв, что меня нужно во что бы то ни стало выпроводить, отвечает:
— Не сломается, старинный… — И вдруг опять, подавшись ко мне, зашипел: — Ты уйдешь аль не уйдешь, с-сукин сын!
— Не уйду, — разозлившись твердо отвечаю я. — Нахапал, а теперь трясешься?
— Ага! А ежели я тебя вот Так! — И он не по-стариковски проворно хватает меня за ухо. — Вот так: за ушко да на солнышко… Что, попался, паразит, а? Попался? — И он опять начинает крутить мне ухо. Нестерпимая боль вышибает из глаз слезы. Хочу закричать и не могу. Сцепил зубы. А Пызя, распаляясь все сильнее, хрипит:
— Откручу ухо-то, откручу… Сучий выродок…
Боль становится пронзительней, достает до самого сердца. И тогда…
Я умел это. Давно. Дядя Вася Постников научил. После одной драки с мальчишками с соседней улицы. Мне разбили нос и губы. Дядя Вася увидел меня в самом плачевном состоянии. Тогда он и сказал мне: «Нужно вот так: ребром ладони — наотмашь, — и рубанул, рассек взмахом руки воздух — Понял?» И я ответил: «Понял».
…Пызя хрипел:
— Ты у меня не был, ничего не видел… не видел… Ни единый дух не узнает, что ты у меня видел…
Я до боли в суставах выпрямил ладонь и резко, со всей силы послал ее в сторону Пызи. И сразу мне стало легко: старик отпустил ухо. Я отскочил и только тогда посмотрел на Пызю. Да, я попал именно туда, куда хотел: по ребрам правого бока. Ведь старик держал меня правой рукой, и бок у него был открыт… Пызя хватал ртом воздух.
— Что, словил? — сказал я, задыхаясь от ярости и обиды. — Будешь другой раз за ухо хватать… Это тебе не деньги считать… У-у, плесень… Пожалел тебя Чапаев, а надо было бы к стенке поставить, чтобы простых людей не грабил…
Пызя отдышался. С ненавистью посмотрел на меня. Сказал:
— Чапаева-то нет, а я жив…
— Помрешь скоро.
Солнце уже скрылось где-то за горизонтом. От забора, отгораживающего сад, протянулась широкая неровная тень. Пахло яблоками. Овчарка гремела цепью.
Я позвал Арика.
— А! — откликнулся он и выглянул с чердака.
— Слазь.
— А где Пызя?
— Слазь, тебе говорят. Не будет Пызи.
Арик послушно спустился на землю, спросил:
— Ты чего?
— Ничего. Пойдем к дяде Васе.
— Зачем? Поздно уже.
— Пойдем, дорогой скажу…
У дяди Васи была Киселиха. Увидела нас, улыбнулась как-то немножко виновато и ласково. И я узнал ту самую тетю Катю, которая когда-то угощала меня пирогами с капустой. Как она не походила на Киселиху — базарную торговку!
Тетя Катя на кухне мыла посуду. Большие руки ее, распаренные в горячей воде, ловко вертели тарелки и ложки. Дядя Вася сидел у стола и читал книгу. Увидел нас, зарокотал:
— А, воробьи пришли! Ну, проходите, гостями будете… Катя, приготовь-ка нам чайку!
— Не нужно, — покосившись на кухню, буркнул я, — мы с серьезным разговором пришли…
— Вот как… Что ж, давайте поговорим. Присаживайтесь поближе… Ну-с, слушаю…
Мне не понравилось это «ну-с». Прозвучало оно как-то не к месту и не в лад с моим настроением. И почему-то впервые я почувствовал себя здесь лишним. Когда мы шли сюда с Ариком, думал: вот придем и единым духом выложу обо всем, что произошло, а пришли, и у меня пропала охота говорить. Тетя Катя гремела тарелками, и этот звяк тоже был лишним — он мешал мне.
— Что же молчите-то? — спросил дядя Вася. — Так разговора у нас не получится.
Арик толкнул меня в бок:
— Говори.
Я взглянул на дядю Васю и отвернулся: глаза у него смеялись. Ну да, как тогда, до войны, когда он бегал с нами, пацанами… И это тоже было не в лад с моим настроением.
Дядя Вася полистал книгу, которую читал до нас. Повертел ее, захлопнул и показал нам.
— Читали?
«Чапаев» Фурманова! Еще бы не прочитать такую книгу! Я проглотил ее за одну ночь. Закрыл последнюю страницу на рассвете и не мог потом