Сережка подмигнул мне веселым глазом:
— Чуешь, оратор? Трусят долгополые!
— Стало быть, что-то затевается.
— Понятно.
Я не спускал глаз с епископа, главы всего этого маскарада. Он стоял неподвижно, устремив глаза к небу.
Могучий протодьякон, багровея от напряжения и широко раскрыв мохнатый рот, таким громоподобным голосом провозглашал многолетие царю и «всему царствующему дому», что казалось — он вот-вот лопнет от натуги. Как только он вытянул последнюю, самую высокую, ноту и хор грянул «Многая лота», громовый залп потряс землю. От неожиданности народ ахнул и шарахнулся было прочь от Лобного места, но вскоре успокоился: это с Тайнинской башни Кремля был дан орудийный залп, за ним последовал второй, третий, и так гремело до тех пор, пока протодьякон надрывался, провозглашая здравицу, а хор в самом бурном темпе гремел: «Многая лета, многая лета!»
Сережка насчитал сто один выстрел.
— Вот здорово!
В заключение епископ выступил с речью. Простирая тонкие, длинные руки над головами черной сотни, он говорил о величии монархии, о единстве царя с народом и церковью, страстно призывал к борьбе с крамолой.
Под конец он поднял к небу сверкающий крест и закончил речь тончайшей фистулой:
— Всемогущий бог да благословит руку и меч того, кто поднимется на защиту православной веры, царя и отечества!
Остервеневшие черносотенцы вместо гимна «Боже, царя храни» разразились неистовыми криками:
— Ур-ра-а-а-а! Смерть крамольникам!
Епископ вздрогнул, поспешно сунул крест в руки протодьякона и первым спустился с Лобного места. С пением: «Спаси, господи, люди твоя…» — хор и духовенство двинулись за ним к воротам Спасской башни. С такой же поспешностью исчезли штатские и военные чиновники, во главе с градоначальником.
Мы не успели опомниться, как вся золото-серебряная армия духовенства скрылась за толстыми стенами Кремля.
На место епископа вскочил человек в бобровой шапке, которого мы видели в церкви, и, потрясая толстой тростью, заорал:
— Братцы! Всюду бунты, забастовки! Неповиновение начальству! Завтра, да, завтра опять начнется стачка! Революция! Бунтовщики угрожают самой жизни милостивого государя. Да, угрожают!..
От наплыва чувств оратор на секунду захлебнулся, хрипло кашлянул и продолжал с яростью:
— Доколе терпеть, братцы? Постоим, братцы, за царя и веру православную! Ур-ра-а-а!..
Черносотенцы снова заревели:
— Ура! Бей студентов! Смерть крамольникам!
Толпа любопытных стала быстро разбегаться в разные стороны, а наэлектризованные черносотенцы с портретом царя, с иконой Николая-угодника и двумя флагами впереди шумно двинулись к Иверским воротам и дальше, вверх но Тверской улице.
— Айда вперед! — скомандовал Сережка, хватая меня за рукав. — Эта банда идет к дому губернатора, а оттуда…
Куда она может отправиться «оттуда», можно было без труда догадаться. Я давно заметил, что у некоторых черносотенцев подозрительно оттопыривались карманы, у иных что-то выпирало из-под полушубков и поддевок, а часть под видом тросточек была вооружена толстыми палками.
Позади царского портрета шел тот же здоровенный, краснорожий детина с суковатой дубинкой в руке. На ходу у него то и дело распахивалась короткая поддевка, открывая черную ручку широкого ножа, каким обычно разделывают туши.
— Видишь? — толкнул я Сережку.
— Вижу. Наши об этом знают.
С площади вслед за черной сотней шла большая толпа народа, но по мере продвижения вверх по Тверской хвост быстро таял, оставляя на мостовой только организованных «союзников».
Мы шли по тротуару далеко впереди манифестантов, которые продолжали вопить: «Боже, царя храни…»
Вскоре показался дом губернатора. Сережка ускорил шаг, кивнув мне на прощание:
— Ты держись, как сейчас, а я побегу предупредить…
И он быстро исчез.
К дому губернатора подошло человек двести, — по-видимому, одни черносотенцы. Но команде человека в бобровой шапке толпа остановилась под балконом дома и разноголосо рявкнула «ура».
На балконе появился сам губернатор Дубасов.
Крики «ура» перешли в истошный рев, вверх полетели шапки.
Растаявшая было по дороге толпа стала снова расти, пополняясь народом с разных сторон. Можно было подумать, что при виде губернатора у москвичей мгновенно вспыхнули верноподданнические чувства и они спешили пополнить ряды «союзников».
Дубасов милостиво улыбался и кланялся во все стороны.
Я пробрался поближе к флагу, где уже ораторствовал человек в бобровой шапке, простирая руки вверх, к Дубасову.
— Ваше превосходительство, — кричал он, — вы наш вождь и защитник! Вы верный слуга престола!.. Да, верный! Передайте, ваше превосходительство, его императорскому величеству, что русский народ грудью постоит за помазанника божия, за веру православную. Да, постоит! Пусть он не боится крамольников! Народ за царя! Грудью постоим… Ур-ра-а-а-а!
А народ все прибывал и прибывал, окружая «союзников».
Дубасов поднял костлявую руку. Гомон затих.
Поблагодарив «народ» за искреннее выражение верноподданнических чувств и пообещав «повергнуть» эти чувства «к стопам всемилостивейшего государя императора», губернатор вдруг свирепо набросился на оратора в бобровой шапке, который стоял под балконом, задрав голову вверх:
— Откуда ты взял, дурак, что царь боимся бунтовщиков? Это ложь, братцы! Сила и власть царя-самодержца нерушимы. Он повелел нам беспощадно подавлять всякие бунты и забастовки, и я раздавлю всех тех, которые…
Пронзительный вой сирены внезапно оборвал речь Дубасова. Кто-то истерически взвизгнул:
— Дружинники!
Губернатор мгновенно исчез с балкона.
Банда «верноподданных» шарахнулась в разные стороны, бросая портреты, иконы, теряя ножи и дубинки.
Раздались крики с разных сторон:
— Долой самодержавие! Да здравствует революция!
— Стойте, товарищи, стойте!
Около трехцветного флага появился Петр с дружинниками и Сережкой.
Краснорожий громила с группой таких же молодцов попытался было отстоять царский портрет и знамя, но Сережка, как тигренок, бросился ему на спину, а Петр нанес такой молниеносный удар в челюсть, что верзила, словно оглушенный обухом, рухнул в снег. Его соратники бросились бежать.
Флаг с архангелом и царский портрет валялись на мостовой, растоптанные ногами защитников «царя и отечества». Они так боялись дружинников, что не оказали почти никакого сопротивления.
Наши ребята моментально содрали с трехцветного флага синюю и белую полосы, оставив на палке одну красную — знамя революции.
Грянула «Марсельеза», и народ двинулся к Страстной площади.
Таким образом, черносотенная манифестация превратилась в политическую демонстрацию, а вместо «Боже, царя храни» гремела грозная песня пролетариев: «Вставай, поднимайся, рабочий народ…»
Никаких речей и агитации здесь не понадобилось.
Погромные планы губернатора провалились и обратились против него же: гора родила мышь. В ожидании больших патриотических манифестаций в «царский день» казакам и полиции был заранее отдан приказ не мешать «народным шествиям» по улицам, а в случае надобности даже оказывать им необходимое содействие. Вот почему наша демонстрация с красным флагом и революционными песнями беспрепятственно прошла по Тверской улице до Триумфальной площади. По пути городовые сами бросали посты и куда-то исчезали. Драгуны тоже не вмешивались, а казачий патруль, встретивший нас у памятника Пушкину, по команде офицера, повернул копей, освободив нам дорогу: приказ есть приказ!..
И я снова, на сей раз под могучие звуки «Марсельезы», проходил мимо великого поэта. Склонив свою кудрявую голову, он все так же стоял на высоком постаменте и, кажется, внимательно слушал песню свободы.
Восстание
В двенадцать часов
Седьмое декабря 1905 года.
Утро было морозное, небо мутное. Жгучий ветер белыми вихрями носился по улицам города, метался по крышам домов, кружил над дворцами и храмами, качал двуглавых орлов кремлевских башен. И казалось, эти орлы скрежетали ржавыми клювами, свирепо глядя вниз огромными хищными глазами.
Часы на Спасской башне пробили одиннадцать…
А в городе все было как вчера.
Обыватели осаждали продуктовые магазины, пекарни, колбасные, молочные. Кучки людей стояли на углах улиц и переулков, о чем-то спорили, размахивали руками, волновались. По мостовым взад и вперед, как всегда, носились санки извозчиков, тяжело проходили ломовики, а по Тверской промчался даже какой-то купчина на тройке с колокольцами.
В разных концах города громыхали трамваи, на полудохлых конягах тянулись конки. Как обычно, работали заводы и фабрики, дымились гигантские трубы, и тучи дыма, подхваченные ветром, кружились над рабочими окраинами. Сотни тысяч рук нажимали рычаги, били молотами, рубили топорами, ткали ситцы и сукна, выпекали хлеб, давали свет, жизнь. Великий город глухо рокотал, содрогался от трудов, тяжко вздыхал каменной грудью.