Большевики понимали, каких «московских людей» созывает на площадь черносотенная газета.
Вот по какому случаю 6 декабря Сережка разбудил меня чуть свет:
— Вставай, оратор! Петруха велел быть на месте как можно раньше.
В эту ночь я спал очень мало, но вскочил и молниеносно оделся. В один карман сунул кусок хлеба — завтрак на ходу, в другой положил револьвер.
— Пошли!
Сережка не преминул похвастать своим «бульдогом», заряженным на весь барабан.
— Мы им зададим теперь трепку, пусть только попробуют, ого! А эту штучку видал? — он показал мне свисток-сирену, которой дружинники обычно поднимали тревогу или давали сигнал к бою.
В октябрьские дни эти сирены получили широкую известность и наводили панику на погромщиков.
Мне не надо было объяснять, куда и зачем мы идем. Вчера поздно ночью ко мне заходил Петр и сообщил о возможных выступлениях черной сотни в «царский день». Комитет решил принять кое-какие меры, а Совет рабочих депутатов предупредил население через печать, что всякие попытки к погромам получат должный отпор со стороны боевых дружин.
— В случае стычки с черной сотней, — предупредил меня Петр, — ты в бучу не суйся и держись в сторонке. Твое дело — словечко сказать, если придется. Договорились?
Я было запротестовал, но Петр категорически заявил:
— Агитаторов приказано беречь, к тому же твоя «козья ляжка» — оружие ненадежное. Ясно?
Когда мы с Сережкой вышли на улицу, восток едва заалелся. Легкий холодный туман висел над городом. Движение только начиналось, а трамваев и конок совсем не было слышно. По пути лишь изредка попадались извозчики на захудалых лошаденках. Но в разных концах города уже гудели церковные колокола, призывая верующих к утрене.
Мы должны были явиться на Красную площадь.
На Тверской улице, как всегда, было оживленно, а у памятника Пушкину и у стен Страстного монастыря совсем шумно и полно движения.
По обыкновению мы очень торопились, хотя в этом не было никакой необходимости. А когда прошли мимо дома губернатора и спустились вниз по Тверской, Сережка вдруг остановился.
— А вот и Охотный ряд! — воскликнул он, показывая небольшую улицу слева от нас. — Заметь, оратор: здесь больше всего вербуется погромщиков.
Я уже слышал об этом раньше и теперь с особым интересом осматривал незнакомую мне улицу. По обеим сторонам ее тянулись низенькие здания, сплошь занятые мясными и рыбными лавками, — зловоние от них доносилось издалека. За прилавками стояли здоровенные мужики, большей частью с красными лицами, с широкими ножами на кожаных поясах. Они так ловко и быстро рубили и резали мясо и разную дичь, что меня бросало в дрожь: не так ли они режут и людей во время погромов?..
По левой стороне улицы я заметил старинную церквушку, куда тонкой цепочкой стекались богомольцы.
До начала молебна на Красной площади было еще далеко, и я предложил Сережке зайти «на всякий случай» в церковь и посмотреть, как там будут чествовать царя-батюшку.
— А мы не завалимся? — усомнился Сережка. — Там, поди, надо молиться, креститься, кланяться…
— Не беда, я знаю, что надо делать в церкви, а ты, если забыл, гляди на меня и действуй так же.
— Ладно, будем глядеть! Пошли!
У входа на паперти стояли нищие, худые, страшные, обшарпанные, посиневшие от холода. Среди них можно было заметить двух-трех завсегдатаев казенки с опухшими от пьянки лицами. Здесь они протягивали дрожащие руки за подаянием.
Приняв вид смиренного верующего, но забыв сиять шапку у порога, я вошел в притвор церкви. За мной в таком же виде последовал Сережка. К счастью, первой нас заметила древняя старушонка, стоявшая у стены за дверью. Глянув на наши шапки, она в ужасе закрестилась:
— Свят, свят, свят!
Я поспешно обнажил голову, то же сделал и Сережка.
Потом мы прошли поближе к клиросам, где стояла группа прихожан — старики, старушки, женщины с детьми на руках.
Для отвода глаз надо было бы купить у церковного старосты свечку и поставить перед иконой. Но в моем кармане затерялся всего один двугривенный, а менять его не хотелось. Ладно, сойдет и так.
Служба была в полном разгаре.
Перед иконами в огромных подсвечниках горели тоненькие, двухкопеечные свечки — дар богу от бедняков прихожан; они освещали только нижнюю часть иконостаса, а верхняя половина тонула в предутреннем полумраке. На длинной цепи, прикрепленной к центру купола храма, висело гигантское паникадило с толстыми свечами, опутанными бенгальскими нитями.
На клиросах подвизался небольшой хор из любителей церковного пения.
Я несколько лет не был в церкви, и теперь церковная служба показалась мне каким-то древним спектаклем, главными актерами которого были священник, дьякон и хор. Алтарь, отделенный от народа иконостасом, напоминал сцену, царские врата заменяли занавес. При выходе на амвон священника или дьякона, или обоих вместе, они то открывались, то закрывались и таким образом отделяли одно действие от другого. В отличие от театра, представление происходило на церковнославянском языке, непонятном для большинства слушателей.
В блестящей парчовой ризе, маленький, кругленький, с пухлыми, румяными щеками, с коротенькими ручками, батюшка выплывал из царских врат на амвон, истово воздевал очи горе, тоненьким голоском произносил псалмы и молитвы, позвякивал цепочкой кадила, обдавал иконы и прихожан пахучим дымом ладана. Свою роль он исполнял без малейшей запинки, изредка покашливая и поворачиваясь к прихожанам то передом, то задом. Так же привычно и машинально отец дьякон помогал ему.
А прихожане безмолвно и тупо смотрели на иконы, на спины батюшки и дьякона, вслед за ними шептали молитвы, земно кланялись и били лбами о грязный пол. После этого старики и старушки с трудом отрывали колени от пола, со скрипом разгибали косточки, охали и морщились от болей…
Я c изумлением взирал на эту службу и чувствовал себя перенесенным в эпоху колдунов и ведьм с их ворожбой и заклинаниями. «Неужели, — думалось мне, — и я когда-то вот так же стоял перед деревянными досками, размалеванными богомазами, тыкал себя «щепоткой» в лоб, в живот, в плечи, бормотал заклинания и всерьез воображал, что я разговариваю с богом, который будто бы способен дать мне и радость и счастье?»
Служба приближалась к концу.
Окинув взглядом молящихся, я решил, что грозного воинства из них не получится и вряд ли этот кругленький батюшка с добрыми серыми глазками замышляет что-нибудь подлое.
— Пойдем, Серега, — шепнул я на ухо своему дружку. — Здесь, по-видимому, ничего такого не будет…
Мы тронулись было к выходу, как вдруг в боковую дверь церкви вместе с волной холодного воздуха ввалилась большая толпа людей. Это были преимущественно здоровенные мужики, не похожие на обычных верующих. Странно! На зов церкви люди, как правило, тянутся не торопясь, поодиночке или нарами, не боясь опоздать. А тут сразу нахлынуло по крайней мере человек сто! Что бы это значило?
Я поднялся на носки, чтобы лучше разглядеть их.
Все молящиеся повернули головы — некоторые с удивлением, иные с испугом.
Впереди был солидный мужчина в меховом пальто, с бобровой шапкой в руках. За ним — двое рыжебородых мужиков в поддевках, опоясанных синими кушаками. У каждого из них была в руках длинная палка, обмотанная на верхнем конце полотнищем. Все шумно ринулись к амвону, где стоял батюшка с кадилом в руках. При виде этой толпы и человека с бобровой шайкой он сразу просветлел, — значит, ждал их.
Старики и старушки с явным любопытством приблизились к новоприбывшим. Мы тоже подошли поближе.
Сережка толкнул меня локтем:
— Чуешь, что за богомольцы собираются?
Несколько раз истово перекрестившись в спину священника, рыжебородые сорвали с палок синие полотнища, и над головами толпы поднялись два флага: один — трехполосный, бело-сине-красный, другой — с изображением Михаила-архангела с огненным мечом в руке.
— «Союз Михаила-архангела», — шепнул мне Сережка. — Матерая черная сотня.
Мне стало не по себе. Мы оказались в лагере заклятых врагов революции. Впрочем, внешне ни я, ни Сережка ничем не отличались от окружавших нас прихожан, и мы могли спокойно оставаться в церкви до конца. Так мы и сделали.
Когда флаги поднялись над головами толпы, церковный сторож поднял на длинной палке зажженную свечу и поджег бенгальские нити паникадила. Нити вспыхнули и мгновенно зажгли все свечи.
Знаменосцы склонили флаги. Обмакнув метелку из конского волоса в серебряную чашу, священник окропил их святой водой и благословил крестом; так обычно попы благословляли «христолюбивое воинство», отправляя солдат на войну умирать за веру, царя и отечество.
После освящения знамен священник отнес чашу в алтарь и вскоре вышел снова, но уже в одном подряснике, с епитрахилью на груди, с крестом в руках.