После того как я минут двадцать проморгал в канце лярии, пришел Эвери и объявил, что посол свободен. Когда я вошел в большой кабинет, в котором затем имел столько бесед, навстречу мне вышел тщедушный человек с утомленным выражением глаз. Его монокль, его тонкие черты лица и его прекрасные серебристосерые волосы придавали ему вид, напоминающий театрального дипло мата. Однако не было чеголибо искусственного в его манерах или в нем самом, а только большая привлека тельность и чудесная сила возбуждать доверие, которую я сразу ощутил.
Его обращение было таким приветливым, что моя нервность моментально прошла; в течение часа я разго варивал с ним, сообщил свои опасения и беспокойство по поводу создавшегося положения, недостаток снарядов скрытую пропаганду против войны, растущее во всех классах населения недовольство правительством и ртпш против самого царя. Он казался удивленным, «я думал, что в Москве гораздо более здоровая атмосфера, чем в
С.Петербурге», — сказал он грустно. Так оно и было, но я понял, что до этого он переоценивал московский па триотизм. Я поколебал веру, которая, может быть, ни когда не была особенно сильна.
Я был приглашен к завтраку и был представлен жене посла. Она была женщиной с сильными симпатиями и антипатиями, причем она мало старалась их скрывать и в течение нескольких месяцев каждый раз, когда я приез жал в С.Петербург, она неизменно встречала меня заме чанием: «Вот идет пессимист мистер Локкарт». Все же во всех других отношениях она не проявляла ко мне ничего кроме благосклонности, и, хотя я никогда не умел совер шенно превозмочь свою врожденную робость, я считал себя в числе счастливцев, пользовавшихся ее расположе нием. По отношению к сэру Джорджу она была всем тем, чем должна быть жена, заботясь с исключительным вни манием об его здоровье, управляя домом с точностью часового механизма и никогда не нарушая той пунк туальности, которую посол довел почти до мании. Она была большая женщина, и ее сердце было пропорцио нально ее объему.
Здесь не место давать отчет о деятельности в России сэра Джорджа Бьюкенена, но мне приятно отдать дол жное этому человеку. Всякий англичанин, занимавший официальное положение в России в годы войны, неиз ' бежно сталкивался с критикой, которая всегда сопрово ждает неудачу. А в глазах англичан развал России в 1917 году был величайшей неудачей. Поэтому они уси ленно ищут козлов отпущения среди своих соотечествен ников. Клеветники не пощадили сэра Джорджа Бьюкене на ни в России, ни в Англии. Мне приходилось слышать слова министров о том, что, если бы мы имели в России более крепкого посла, революции можно было бы избе жать. Имеются русские, которые с черной неблагодар ностью обвиняли сэра Джорджа Бьюкенена в том, что он подстрекал к революции. И то и другое совершенно вздорные обвинения. Конечно, русское обвинение являет ся особенно жестокой и беспочвенной клеветой, которая, к стыду лондонского общества, повторялась без опровер жений в лондонских салонах русскими, пользовавшимися гостеприимством в высоких сферах. Это поношение не может быть оправдано никакими личными страданиями. Сэр Джордж Бьюкенен был человеком, все существо которого противилось революции. Когда пришла рево
по
люция, он отказался встречаться, и действительно ннжог да не встречался ни с одним человеком, который отвегст вен за свержение царизма, и никогда, ни лично ни че~ рез своих подчиненных не поощрял домогательств та ких лиц.
Понятно, он был бы человеком, лишенным проница тельности, если бы он не сумел предвидеть приближав шейся катастрофы, и его обязанностью было, если бы он был встревожен, предостеречь русского самодержца об опасности, надвигавшейся на него. Он предпринял эту трудную задачу в своем известном разговоре с императо ром. Я видел его как раз перед тем, как он отправился к царю. Он сообщил мне, что, если царь примет его сидя, все пойдет хорошо. Царь принял его стоя.
Утверждение Уайтхолла, что более крепкий посол мог бы предотвратить конечную катастрофу, основывается на полном незнании традиций русского самодержавия. Презрение к иностранцам характерно для английской расы, но в этом отношении позиция Джона Буля является снисхождением по сравнению с надменным безразличием петербургского общества к человеку, стоящему вне их крута. Русская аристократия, не очень родовитая и веду щая жизнь более роскошную, чем культурную, жила в своем замкнутом мире. Звание посла не открывало перед ним дверей. Если он нравился как человек, его приглаша ли всюду. Если нет — его не желали знать. Это не было снобизмом. Русская аристократия была также госте приимна, как и другие слои русского общества. Но она делала свой собственный выбор лиц, пользующихся ее гостеприимством, и иногда она была поразительно не разборчива. Во время войны молодой лейтенант управле ния британской военной цензуры, вероятно, бывал более часто в высоких сферах, чем все члены посольства, вместе взятые.
Аристократия исповедовала самодержавие как рели гию. Оно было скалой, на которой было построено ее собственное благополучие. В ее глазах император был единственным настоящим монархом в мире, и в своих собственных интересах она была готова всегда рассма тривать всякую попытку иностранных дипломатов ока зать на него влияние как посягательство на император скую власть. Наиболее активными членами бюрократи ческого мира были балтийские бароны — класс даже сегодня приросший своей шкурой к реакции. В воине они
Ш
видели прежде всего опасность для самодержавия и смо трели со скрытым недоверием на Англию — колыбель конституционной монархии. Кроме того, несмотря на всю свою слабость, сам император противился иностран ному влиянию и подходить к нему нужно было с особен ным тактом. Он, как и его приближенные, оскорбился бы всякой попытке английского дипломата откровенно с ним поговорить.
Задача сэра Джорджа Бьюкенена была поэтому иск лючительно трудна. Он должен был преодолеть полити ческий предрассудок против Англии, который все еще оставался после прежних политических разногласий. Он должен был принять в соображение особую подозритель ность правящего класса. Утверждение, что он был нере шительным человеком потому, что он действовал столь осторожно, совершенно не соответствует всему его ха рактеру. Он был назначен в посольство в С.Петербурге благодаря прекрасной работе в Софии, и я сомневаюсь в том, чтобы на британской дипломатической службе был другой человек, который столь же хорошо понимал ха рактер славян. Если даже он не был человеком выдающе гося ума (он обладал недоверием шотландца к блеску), у него была замечательная интуиция и большой запас здра вого смысла. Русской сметливости он противопоставлял [ полнейшую честность и искренность, сдерживаемую I осторожностью. Он пользовался полным доверием Сазо | нова, наиболее положительного из царских министров. В широких кругах русского народа на него смотрели как на человека, стремящегося к общей победе всех союзников, неспособного к интригам против России. Я нарочно го ворю «в широких кругах русского народа», ибо ошибоч но думать, что сэр Джордж Бьюкенен был непопулярен в русском обществе. За исключением германофильских кругов у него было много почитателей среди русской аристократии. Лишь уже после революции знать стала роптать против него, ища в нем козла отпущения за свой собственный провал и ширму, которой они хотели при крыть свою несдержанную болтовню против императо ра. В большей степени, чем все резолюции Союзов земств и городов, в большей степени, чем вся агитация социали стов, открыто выраженная критика со стороны великих князей и высокопоставленных аристократов, подорвала авторитет императорского трона. Если история англо русских отношений за эти знаменательные годы будет
рассматриваться в ее последовательности, то будущие поколения поймут, с каким огромным тоудом ™ Джордж Бьюкенен удерживал Россию в состоянии войны Понятно, я не могу представить себе большего несчастия для судеб Англии, чем английского посла в С.Петербурге, играющего перед императором роль ма ленького Наполеона из Уайтхолла.
Как начальник сэр Джордж Бьюкенен был очаровате лен, — человек, в котором все мысли о себе были погло щены высшим чувством долга. Его персонал обожал его, и, когда он совершал свою ежедневную прогулку в рус ское Министерство иностранных дел, надев шляпу не сколько набок, его высокая худощавая фигура, слегка сгорбленная, словно под тяжестью забот, вызывала в каждом англичанине ощущение того, что сам посол так же, как и здание посольства—частица Англии.
Если имеется какаялибо особенность его характера, которую я должен подчеркнуть, то это его бодрость как физическая, так и моральная. Физически он не знал значе ния слова «страх». Морально — он полностью торжест вовал над тем, что я считал естественной склонностью к линии наименьшего сопротивления, и становился без ма лейшего колебания лицом к лицу с положениями и бе седами, которые внушали ему отвращение.