Приказываю командиру первого взвода лейтенанту Сергею Воронову подобрать раненых и возвращаюсь на огневые позиции. Но в каком виде я их нахожу! Все вокруг перепахано, перевернуто, искорежено, словно прошелся гигантский плуг. Задерживаюсь около миномета, представляющего нечто фантастическое. Да, тут уж не поможет никакой ремонт. В общем, из строя вышли два ствола.
На наблюдательном пункте, к своей искренней радости, вижу Сусика, который, судя по его деловитому виду, совсем оправился от приключившейся с ним беды. Заметив меня, он вскакивает, вытягивается, не выпуская из рук телефонной трубки, и устремляет на меня свои по-детски ясные глаза.
- Ну как, Хома? - спрашиваю участливо. - Жив-здоров?
- Так точно, товарищ лейтенант! Все в порядке. - На лице Сусика смущенная улыбка.
Минуту спустя он деловито просит меня к телефону. Голос Тонконоженко звучит по-прежнему бодро. Чувствуется, что он доволен результатами боевого крещения: батальон успешно отбил все атаки, хотя первый бой оказался труднее, чем думалось. Мы потеряли немало бойцов и командиров, но фашисты заплатили за это дорогой ценой. Словом, у нашего комбата были основания гордиться своим батальоном.
- Семнадцатый! - кричит он в трубку. - Через час жду тебя с докладом о состоянии "хозяйства".
Когда командиры взводов сообщили о потерях, мне стало не по себе: рота уменьшилась на семнадцать человек, не считая раненых, пожелавших остаться в строю! Суровая действительность давала жестокие уроки! И один из первых за победу приходится платить дорогой ценой. Мелькнула горькая мысль: "Если и дальше так пойдет, от роты никого не останется. Неужели всему виною моя неопытность?" Чувство глубокой тревоги охватывает меня.
Желая приободрить людей, прохожу по взводам. Получилось, однако, так, что не я приободрил минометчиков, а они меня. Никаких следов уныния! Жестокий отпор, который был дан фашистам, заставил даже раненых забыть о своих ранах. Они вместе со здоровыми деловито сновали по огневой позиции, приводя ее в порядок. И лишь в минуты, когда им казалось, что никто их не видит, расслаблялись и гримаса боли искажала лица. Поинтересовался самочувствием Лысова.
Его рана также, к счастью, легкая: пуля лишь задела руку.
Всех раненых, оставшихся в строю, направил в батальонный медпункт: стояла жара, и любая, даже пустяковая, рана могла вызвать заражение крови.
Постепенно улеглось возбуждение. Я уже спокойнее могу осмыслить все, что пришлось пережить, оценить свои действия. В глубине души я недоволен собой. Слишком много нервозности проявил, что, видимо, не прошло незамеченным. Не всегда правильно определял место, где мне нужно было находиться, чтобы своевременно влиять на действия роты. Да в минометным огнем управлял недостаточно конкретно. "Огонь по фашистской пехоте!", "Шквальный огонь!", "Мин не жалеть!", "Так им, гадам!", "Уточнить прицелы!" - вот что срывалось у меня в азарте боя, вместо команд уставных артиллерийских; явно не хватало мне выучки и практики. Правда, мучила мысль: "Неправильно команды подаю". Ведь нас готовили командовать стрелковым подразделением. И еще смущало меня, что я усомнился в своей храбрости. Явной трусости не проявил, но в ходе боя иногда ощущал такой страх смерти, что приходилось преодолевать его огромным усилием воли. Так что же такое храбрость? Храбрый я человек или трус - так и не смог решить после первого боя. К тому же я убедился, что не совсем точно представлял себе современный бой. В моем воображении сложилась, например, такая классическая схема оборонительного боя: пехота противника приближается; обороняющиеся метким огнем уничтожают ее, а когда уцелевшие враги прорываются к переднему краю обороны, командиры поднимаются из окопов с призывным возгласом "Вперед! За Родину!". Разъяренные красноармейцы в едином порыве бросаются на врага и в ближнем бою доканчивают его. Вот такой представлялась мне картина боя. Однако я совсем почему-то упустил из виду вражескую авиацию. Она осталась где-то за границей тактического боя. А ведь именно авиация первая крепко потрепала нам нервы и вывела из строя многих бойцов и командиров. Тут я с благодарностью вспомнил своих учителей, которые неустанно твердили нам, курсантам: "Не жалейте сил, зарывайтесь в землю при любой остановке на поле боя - в этом спасение пехотинца".
Пот, которым мы обильно полили землю, не пропал даром: сколько жизней спасли глубокие укрытия, когда нас нещадно бомбили и когда перепахивали наше расположение снарядами и минами! Низко кланяюсь тебе, дорогой мой лейтенант Ефименко, за то, что не жалел нас на тактических занятиях, безжалостно заставлял долбить мерзлую землю учебного поля. Одного не учли дорогие наши учителя - не научили нас не бояться танков. За годы учебы мне не пришлось даже постоять рядом с танком, почувствовать, что смогу уцелеть в окопе, если его проутюжат гусеницы стального гиганта. И вот сейчас нам приходится вступать в поединок с фашистскими танками, как с доисторическими гигантами, к которым не знаешь, как подступиться. Помнится, нам говорили, что борьбу с танками будут вести авиация, артиллерия и саперы, а пехотинцев нужно готовить к схватке с вражеской пехотой. А вот фашисты делают главную ставку на танки. Танковыми катками они расчищают путь своей пехоте. С чем пехотинец может выйти против танка? С противопехотной гранатой? Бутылкой с бензином? Конечно, это - неравный поединок. К своему стыду, я предпочел бы вступить в бой против десятка пехотинцев, чем встретиться один на один с танком! В тот день я осознал, что такое танкобоязнь. "Удастся ли мне ее преодолеть?" Эта мысль не давала покоя.
Стемнело. Стало прохладнее и тише. Отойдя немного от своего наблюдательного пункта, опускаюсь на траву. Гимнастерка пахнет потом, пылью и дымом. Не оставляют мысли о погибших товарищах, с которыми уже успел сродниться. Сердце непривычно щемит. Слегка ноют плечи. Так закончился первый день на фронте.
Поздним вечером на командном пункте батальона собрались командиры подразделений и их заместители по политчасти. Не явились командиры двух стрелковых рот. Убит Левушкин. Погибли командиры обоих взводов противотанковых пушек.
Комбат Тонконоженко, внимательно выслушав наши доклады, тяжело вздохнул. Он не ожидал, что победа досталась столь дорогой ценой: роты потеряли убитыми и ранеными почти треть своего состава, недосчитались четвертой части станковых пулеметов и двух минометов. Два противотанковых орудия из четырех тоже были выведены из строя. Весьма огорчили и цифры израсходованных боеприпасов. После довольно продолжительного раздумья капитан Тонконоженко поднял голову и, пристально оглядев всех собравшихся, сказал осевшим от огорчения и усталости голосом:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});