– В городе говорят, что вы детишек бездомных к себе берете… Кормите, поите, угол предоставляете, где голову преклонить… Так я подумал: старый, он всё одно что малый… Дома у меня нет. Родных тоже. Работник из меня уже никакой. Раньше хоть на базаре подавали – горбушку ли сухую, картошину ли гнилую – всё пропитание… А теперь людям самими плохо живется. Да и базара уж несколько месяцев как и в помине нет. У одних торговать нечем, у других – платить. Терпел, терпел я… Да уж чую – кончается мое терпение. Вместе со мной… А деваться мне некуда. Серафима усмехнулась.
– Для блаженного что-то уж ты больно здраво рассуждаешь, орел. Самозваный сумасшедший виновато потупился.
– И блаженный из меня – тоже как из соломы кочерга… На голодное брюхо какое ж блаженство? Голова ясная-ясная, как бокал хрустальный… И только одна мысль в ней… Ни за что не догадаешься, какая… Так что, осталось мне только его добросердечному высочеству из Лукоморья пожалиться. Но уж если и он откажет…
Дед смолк, не договорив, вытянул откуда-то из глубин своего клифта носовой платок в заплатах, протер глаза и тоненько высморкался.
«Его добросердечному высочеству из Лукоморья для полного счастья и гармонии сейчас не хватает только городского сумасшедшего. Для пары. Рыбак рыбака…» – вздохнула царевна, потянула за повод коня и сочувственно похлопала по костлявому плечу утонувшего в омуте отстраненного безмолвия старичка.
– Эх, ты… Голубь шизокрылый… Симулянт.
– Я не симулянт, я лицедей, – нарушил молчание чтобы обидеться, дед.
– Какая разница? – искренне удивилась она и махнула рукой в сторону парадного управы. – Пойдем, орнитоптерий… Угол тебе искать, питье и пропитание. Как заказывал. Куда тебя еще девать?
Чтобы в добавок в детскому дому основать еще и дом престарелых, одного экспоната было маловато, да это и не входило в планы Серафимы.
А, поскольку, по личному признанию Голуба старый и малый – одна сатана, то и разместить его, по крайней мере, для начала, она решила в детском крыле.
Под неодобрительный взгляды матушки Гуси со помощницами она передала отставного блаженного в санобработку дядьке Дяйтелу, единственному мужику в их команде, подхватила насупленных женщин под ручки и вывела в коридор.
Едва за ними захлопнулась дверь, как, не дожидаясь приглашения высказаться, с видом наседки, под крыло которой пытаются засунуть хорька, возмущенно вскипела матушка Гуся.
– Ваше высочество! Так ить нельзя же так! Совсем нельзя так никак!
– Это почему? – остановилась и непонимающе нахмурилась Серафима.
– Так ведь вы ж его к дитям нашим поселить хотите, а он есть ни кто иной, как псих сумасшедший! Они ж его задразнят! Загоняют! Замордуют!
– А вы на что?
– А что мы его – защищать должны супротив наших ребятишков? Да ить он же ненормальный!
– Норма – это всего лишь аномалия, поразившая большинство, – примирительно пожала плечами она и торжествующе оглядела ошарашенные лица женщин – очевидно, пораженных новизной предложенной концепции.
Спеша встретиться с Иваном и Находкой, она не стала дожидаться начала философского диспута на эту тему, и с пулеметной скоростью протараторила заключительную часть представления нового постояльца:
– Значит, зовут его дед Голуб, он лицедей, и будет жить, есть и пить здесь, с детьми, потому что он тоже сирота и больше деваться ему некуда. Вопросы есть? Нет? Ну, я поскакала!..
Воспитательницы проводили взглядами, наполненными глубокой задумчивостью удаляющуюся вприпрыжку фигуру и, за неимением поблизости другого авторитета, обернулись к матушке Гусе.
– А кто такой… «лицедел»?..
Вихрем домчавшись до парадной лестницы, царевна подхватила оставленный и стены мешок с дареным благодарным крестьянством новеньким овчинным тулупчиком и парой валенок и, перескакивая через две ступеньки, заторопилась наверх.
– Стой, Серафима! Давай, помогу!
– Кондрат? – обернулась она. – Ты откуда здесь?
– Курьером пришел, мясо доставляли, – устало улыбаясь, вслед за ней по гладким серым мраморным ступеням поднимался гвардеец. – Только что сдал. Завтра в шесть обратно. И тут Сеньке в голову пришла очередная гениальная мысль.
– Слушай, ты у Находки уже был? Солдат смутился.
– Н-нет… еще…
– Понятно. Тогда сразу второй вопрос. Когда в последний раз ты ей что-нибудь дарил? Кондрат на мгновение застыл, потом встревожился:
– А ей что-нибудь нужно? Что ж она сама не сказала? Я бы…
– Тоже понятно, – хмыкнула царевна. – Ничего ей не нужно. Ей нужно твое внимание.
– Да? – поразился солдат.
– Да, – заверила его Серафима.
– А… ты ничего… не путаешь?.. Именно… мое?..
– Нет – на первый, и да – на второй вопрос. И по сей простой причине вот это всё хозяйство, – она развязала и протянула мешок парню, – ты сейчас пойдешь и преподнесешь ей. В подарок. От своего имени. И не вздумай впутывать в это дело меня. Третий тут лишний.
– Что это? – заглянул он с подозрением и нерешительно сунул руку вовнутрь, и подозрения его только усилились, когда пальцы мягко коснулись чего-то большого и лохматого.
– То, что больше всего надо любой девушке. А именно, еще один медведь, – озорно ухмыльнулась Сенька. – На, держи. Можешь посмотреть. И, кстати. Раз уж ты к Находке идешь, скажи, чтобы она… когда вы наговоритесь, я имею в виду… шла в кабинет Ивана – поговорить надо на тему государственной важности. И сам, если не слишком устал, можешь подходить. Ладно?
– Л-ладно… – рассеянно кивнул гвардеец, озадаченно разглядывая обновки «соломенниковского от кутюр».
– И запомни. Подарки женщинам надо дарить даже тогда, когда им ничего не надо, – мудро изрекла на прощание она и налегке поскакала дальше.
* * *
Дверь в спальню без предупреждения отворилась, и в проеме возникли очертания двух фигур. Один – дядька Дяйтел со свертком нового постельного белья в руках, а второй…
– Народ! Новенького привели! – первый заметил входящих Снегирча.
Непроницаемая куча-мала ребятишек, склонившихся в несколько ярусов над чем-то завлекательным на полу, моментально рассыпалась на составляющие, и в сторону гостей как по команде повернулись четыре десятка любопытных лиц. Четыре десятка ртов приоткрылись, готовые выкрикнуть приветствие новому или старому приятелю, потом приоткрылись еще больше, и еще больше, и еще…
– А… это… он – новенький? – первым пришел в себя Кысь и неуверенно, словно подозревал взрослых в какой-то непонятной, но ехидной и неумной шутке, ткнул пальцем в деда Голуба.
– Он самый и есть, – дядька Дяйтел с кривоватой усмешкой кивнул в сторону ничуть не заробевшего старика. – Спать он будет вон на той кровати в углу. А звать его…
– Да знаем мы, как его звать! – снисходительно выкрикнул лопоухий мальчишка из задних рядов. – Это же дурачок постольский, его все знают!
– Умалишенный!
– Чокнутый!
– Ну, значит мы с вами, ребятушки, одинаковые, – светло улыбнулся дед Голуб, просияв ликом и лысиной, взял из рук Дяйтела одеяло, простыню и подушку, и стал неспешно пробираться меж кроватей к указанному месту упокоения старых костей.
– Это почему мы одинаковые? – обиделся лопоухий. Остальные насторожились.
– Да это потому, что не тот настоящий дурак, кто дурак, а тот настоящий дурак, кто дураку это скажет, – ласково глянул на мальчика дед, подмигнул лукавым глазом и вдруг удивленно остановился на полшаге.
– А это что тут у вас такое на полу валяется?
– Не валяется, а лежит, – сурово поправил его Кысь. – Видишь ведь, под ней моя подушка подложена. А на полу она затем, чтобы всем хорошо видно было. Книга это из потайной библиотеки. Иван-царевич Лукоморский разрешил под мою ответственность на ночь взять, картинки поглядеть.
– Ты, дед, такую, поди, в жизни не видал! – хвастливо задрал нос лопоухий.
– Такую, может, и не видал… – пробормотал Голуб. – А что за книга-то такая знаменитая?
– «Приключения Лукоморских витязей»! – тоненьким, но гордым голоском отвечала девочка с короткими косичками. – С цветными гравюрами!
– Надо же, – уважительно покачал головой старик. – Слыхать про такую – слыхал, а читать не доводилось. Толпа малышни благоговейно притихла.
– Так ты… правда… читать умеешь? – недоверчиво прищурился на него Снегирча.
– Умею, – со скромным достоинством подтвердил дед. – А хотите, я вам почитаю?
– ХОТИМ!!! – взорвалась спальня фонтаном восторженных воплей и подушек.
И когда взволнованные воспитатели во главе с дядькой Дяйтелом через пару минут прибежали во всеоружии разнимать предполагаемую потасовку, пока она не переросла в смертоубийство, то к величайшему своему изумлению застали они гробовую тишину, прорезаемую только негромким надтреснутым завораживающим тенорком деда Голуба: