— Мистер Маккеллар! — закричал милорд, грозный, словно лев в своем логове.
— Вы обещали выслушать меня, — продолжал я. — Чего вы не знаете, что вы должны знать и о чем я вам сейчас расскажу, — это те испытания, которые он должен был переносить втайне. Не успевали вы отвернуться: как тот, чье имя я не смею произнести, сейчас же принимался издеваться, колоть его вашим — да простит меня милорд — вашим предпочтением, называть его Иаковом, деревенщиной, преследовать недостойными насмешками, нестерпимыми для мужчины. А стоило кому-нибудь из вас появиться, как он тот же час менялся; и моему хозяину приходилось улыбаться и угождать человеку, который только что осыпал его оскорблениями. Я знаю все это потому, что кое-что испытал и на себе, и говорю вам: жизнь наша стала невыносимой. И это продолжалось все время с самого прибытия этого человека, — он в первый же вечер окрестил моего хозяина Иаковом.
Милорд сделал движение, как бы собираясь откинуть одеяло и встать.
— Если во всем этом есть хоть крупица правды… — начал он.
— А разве я похож на лжеца? — прервал его я.
— Вы должны были сказать мне раньше, — проговорил он.
— Да, милорд! Должен был, и вы вправе корить нерадивого слугу.
— Но я приму меры, и сейчас же, — и он снова сделал движение, чтобы подняться.
Опять я удержал его.
— Это не все, — сказал я. — О, если бы это было все! Моему несчастному хозяину пришлось нести это бремя без чьей-либо помощи или хотя бы сочувствия. Даже вы, милорд, не находили для него ничего, кроме благодарности. А ведь он тоже ваш сын! Другого отца у него не было. Соседи все его ненавидели, и, видит бог, несправедливо. Он не нашел любви и в супружестве. И ни от кого он не видел искреннего чувства и поддержки — великодушное, многострадальное, благородное сердце!
— Ваши слезы делают вам честь, а мне служат укором, — сказал милорд, трясясь, как паралитик. — Но все же вы не совсем справедливы. Генри всегда был мне дорог, очень дорог. Джемс (я не стану этого отрицать, мистер Маккеллар), Джемс мне, может быть, еще дороже, вы всегда были предубеждены против моего Джемса; ведь он перенес столько злоключений; и нам не следует забывать, как они были жестоки и незаслуженны. И даже сейчас из них двоих он проявляет больше чувства. Но не будем говорить о нем. Все то, что вы сказали о Генри, вполне справедливо, я этому не удивляюсь, я знаю его благородство. Вы скажете, что я им злоупотребляю? Может быть; есть опасные добродетели, добродетели, которыми так и тянет злоупотребить. Мистер Маккеллар, я искуплю свою вину, я все это улажу. Я был слаб, и, что хуже, я был туп.
— Я не смею слушать, как вы обвиняете себя, милорд, пока вы не узнали всего, — сказал я. — Не слабы вы были, а обмануты, введены в заблуждение дьявольскими кознями обманщика. Вы сами видели, как он обманывал вас, говоря о риске, которому якобы подвергается; он обманывал вас все время, на каждом шагу своего пути. Я хотел бы вырвать его из вашего сердца; я хотел бы, чтобы вы пригляделись к другому вашему сыну, — а у вас есть сын.
— Нет, нет, — сказал он. — У меня два, у меня два сына!
Мой жест отчаяния поразил его; он поглядел на меня, изменившись в лице.
— Есть и еще дурные вести? — спросил он, и голос его, едва окрепнув, снова сорвался.
— Очень дурные, — ответил я. — Вот что он сказал сегодня вечером мистеру Генри: «Я не знал женщины, которая не предпочла бы меня тебе и которая не продолжала бы оказывать мне предпочтение».
— Я не хочу слышать ничего плохого о моей дочери! — закричал он, и по той поспешности, с которой он прервал меня, я понял, что глаза его были далеко не так слепы, как я предполагал, и что он не без тревоги взирал на осаду, которой подвергалась миссис Генри.
— Я и не думаю оскорблять ее! — воскликнул я. — Не в этом дело. Эти слова были обращены в моем присутствии к мистеру Генри; и если вам этого недостаточно, — вскоре были сказаны и другие: «Ваша жена, которая в меня влюблена».
— Они поссорились? — спросил он.
Я кивнул.
— Надо скорей пойти к ним, — сказал он, снова приподнимаясь в постели.
— Нет, нет! — вскричал я, простирая руки.
— Мне лучше знать, — сказал он. — Это опасные слова.
— Неужели вы и теперь не понимаете, милорд? — спросил я.
Он взглядом вопрошал меня о правде.
Я бросился на колени перед его кроватью.
— О милорд! Подумайте о том, кто у вас остался; подумайте о бедном грешнике, которого вы зачали и которого жена ваша родила вам, которого ни один из нас не поддержал в трудную минуту; подумайте о нем, а не о себе; он ведь выносит все один — подумайте о нем! Это врата печали, Христовы врата, господни врата, и они отверсты. Подумайте о нем, как он о вас подумал: «Кто скажет об этом старику?» — вот его слова. Вот для чего я пришел, вот почему я здесь и на коленях вас умоляю!
— Пустите, дайте мне встать! — крикнул он, оттолкнув меня, и раньше моего уже был на ногах. Его голос дрожал, как полощущийся парус, но говорил он внятно, лицо его было бело как снег, но взгляд тверд и глаза сухи.
— Слишком много слов! — сказал он. — Где это произошло?
— В аллее.
— И мистер Генри?.. — спросил он.
Когда я ответил, старое лицо его покрылось морщинами раздумья.
— А мистер Джемс?
— Я оставил его тело на поляне со свечами.
— Со свечами? — закричал он, быстро подбежал к окну, распахнул его и стал вглядываться в темноту. — Их могут увидеть с дороги.
— Но кто же ходит там в такой час? — возразил я.
— Все равно, — сказал он. — Чего не бывает! Слушайте! — воскликнул он. — Что это?
С бухты слышны были осторожные всплески весел, и я сказал ему об этом.
— Контрабандисты, — сказал милорд. — Бегите сейчас же, Маккеллар, и потушите эти свечи. Тем временем я оденусь, и когда вы вернетесь, мы обсудим, что делать дальше.
Ощупью я спустился вниз и вышел. Свет в аллее виден был издалека, в такую темную ночь его можно было заметить за много миль, и я горько сетовал на себя за такую неосторожность, особенно когда достиг цели. Один из подсвечников был опрокинут, и свечка погасла. Но другая горела ярко, освещая широкий круг мерзлой земли. Среди окружающей черноты все в освещенном кругу выделялось резче, чем даже днем. Посредине было кровавое пятно; немного дальше — рапира мистера Генри с серебряной рукояткой, но нигде никаких следов тела. Я стоял как вкопанный, и сердце у меня колотилось, а волосы встали на голове, — так необычно было то, что я видел, так грозны были страхи и предчувствия. Напрасно я озирался: почва так заледенела, что на ней не осталось следов. Я стоял и смотрел, пока в ушах у меня не зашумело, а ночь вокруг меня была безмолвна, как пустая церковь, — ни одного всплеска на берегу; казалось, что упади сейчас лист, это слышно было бы во всем графстве.
Я задул свечу, и вокруг сгустилась тьма; словно толпы врагов обступили меня, и я пошел обратно к дому, то и дело оглядываясь и дрожа от мнимых страхов. В дверях навстречу мне двинулась какая-то тень, и я чуть не вскрикнул от ужаса, не узнав миссис Генри.
— Вы сказали ему? — спросила она.
— Он и послал меня, — ответил я. — Но его нет. Почему вы здесь?
— Кого нет? Кого это нет?
— Тела, — сказал я. — Почему вы не с вашим супругом?
— Нет? — повторила она. — Да вы не нашли его! Пойдемте туда.
— Там теперь темно. Я боюсь.
— Я хорошо вижу в темноте. Я стояла тут долго, очень долго. Дайте мне руку.
Рука об руку мы вернулись по аллее к роковому месту.
— Берегитесь! Здесь кровь! — предупредил я.
— Кровь! — воскликнула она и отпрянула от меня.
— По крайней мере, должна быть, — сказал я. — Но я ничего не вижу.
— Нет, — сказала она. — Ничего нет. А вам все это не приснилось?
— О, если бы это было так! — воскликнул я.
Она заметила рапиру, подняла ее, потом, почувствовав кровь, выпустила из рук.
— Ах! — воскликнула она. — Но потом, с новым приливом мужества, во второй раз подняла ее и по самую рукоять воткнула в землю. — Я возьму ее и очищу, — сказала она и снова стала озираться по сторонам. — Но, может быть, он не мертв? — спросила она.
— Сердце не билось, — сказал я и, вспомнив, добавил: — Но почему вы не с вашим супругом?
— Это бесполезно. Он не хочет говорить со мной.
— Не хочет? Вы просто не пробовали!
— Вы имеете право не доверять мне, — сказала она мягко, но с достоинством.
Тут в первый раз я почувствовал к ней жалость.
— Свидетель бог, сударыня, — воскликнул я, — свидетель бог, что я вовсе не так несправедлив, как вам кажется! Но в эту ужасную ночь кто может выбирать свои слова? Поверьте, я друг всякому, кто не враг хозяину моему.