Всё, всё вокруг располагало к торжеству жизни и к тому, чтобы все были едины и счастливы.
За Алексеем и Тымченко шли участники всего кружка. Нервно курили, выдвигали предположения, как избежать этой дуэли, так как все знали, что это – суд и неизбежная отставка для её участников.
Царевский появился минутой позже, в сопровождении одного лишь Жиленко, который мгновенно протрезвел и теперь только ошалелыми, остановившимися глазами взирал на происходящее.
Вспомнив о своих обязанностях, как старший и по возрасту и по времени производства в чин сотника, зычно произнёс:
– Э… так что, господа офицеры, может… есть возможность – завершить всё это дело полюбовно, миром, значит, ежели виновник, – и он в упор посмотрел на Каледина, – принесёт публично… э… извинения.
– Я виновным себя не считаю, и извиняться не намерен. Прошу секундантов обсудить условия поединка.
Жиленко и Тымченко о чём-то горячо заспорили в отдалении. Говорили долго, наконец, Жиленко, запинаясь, произнёс:
– Несмотря на настояния потерпевшей стороны, – и он огромной рукой указал на Царевского, – секунданты единодушно решили – дуэль состоится на шашках, до первой крови.
Во избежание ответственности – погибший, мнением секундантов, публично объявляется виновным, дабы смягчить участь оставшегося в живых. Секунданты в этом… э… поручаются перед командованием полка.
Каледин снял портупею с ножнами и передал её Тымченко. На траву бросил свою мундир и остался в одной белой нижней рубахе.
Царевский проделал то же самое, но мундир снимать не стал, а лишь расстегнул на нём две верхние пуговицы.
Затем, разминая руку, сделал несколько вращательных движений шашкой, и она слилась в ослепительный, леденящий душу, круг.
Алексей лишь несколько раз сжал кисть руки и так застыл, с шашкой у правой ноги, опущенной вниз, к самой земле.
Царевский жёлчно улыбнулся и стал ждать команды секундантов.
– Сходитесь! – подал команду Жиленко.
Лениво, словно нехотя, пружиня на сильных ногах, Царевский стал приближаться к Алексею.
Тот же стоял недвижимо и его соратники даже похолодели. Всё указывало на явное преимущество Царевского и исход поединка, для всех, был совершенно очевиден.
Тымченко, от волнения, рванул ворот мундира, да так, что и пуговица, верхняя, упала в траву. Но он этого даже не заметил.
И когда Царевский, с каким-то хрипом ярости, кинулся на своего противника, никто даже не заметил, не успели, как Алексей перебросил шашку в левую руку, на лету схватил её крепкими пальцами, и, одному ему ведомым движением, выбил шашку из рук Царевского.
Этому приёму его обучил отец. Он так и назывался калединским. И тот, кто им овладевал, становился неуязвимым для противника.
Возгласы одобрения вырвались из уст всех свидетелей. Даже Жиленко, ошалелыми глазами, смотрел на происходящее и ничего не понимая, стал вытирать обильный пот огромным клетчатым платком.
Ещё миг – и клинок Алексея упёрся прямо в кадык на шее Царевского:
– Милостивый государь, ещё одно движение – и моя шашка пронзит Вас насквозь.
Царевский, с широко вытаращенными глазами, весь в багровых пятнах, стоял недвижимо, высоко, по-неволе, подняв подбородок, ожидая своей участи.
Алексей, глядя ему в глаза, твёрдо произнёс:
– У Вас выбора нет – или Вы приносите извинения, или…
Царевский, наконец, придя в себя, с яростью просипел:
– Мальчишка, это случайность. Нелепая случайность! Что же ты медлишь, давай, смотри, как могут умирать настоящие офицеры…
Алексей опустил шашку.
Среди его друзей пошёл ропот:
– Алёша, зачем ты так? Нанеси ему рану и конец. Мы же всё видели…
Каледин улыбнулся:
– Друзья, я – с безоружными не дерусь…
И ловко, одной ногой, подбросил шашку Царевского к нему, прямо в руку.
Тот мгновенно схватил её и сделал неожиданный выпад.
Возгласы ужаса раздались в среде молодых офицеров:
– Алёша, закройся!
Но Алексей, чуть, на полшага отступив в сторону, так крутанул свой клинок неведомым всем приёмом, что Царевский даже закричал от боли, и, выронив шашку, схватился за правую кисть.
Он уже утратил контроль над собой и грязно матерился.
Тымченко, сделав шаг вперёд, и громко произнёс:
– По явному, для всех очевидному. преимуществу сотника Каледина…
– Нет, нет, – заорал Царевский, – драться, драться до конца! Нам двоим, после всего, будет тесно на этой земле.
И он, пересиливая боль, вновь схватился за шашку и кинулся на Алексея. Тот, словно играясь, одним кончиком клинка, отбивал его яростные атаки, и когда ему, отчётливо было видно, наскучило это – мгновенным ударом снизу вновь выбил шашку из рук Царевского, и, сдерживая свою руку, нанёс ему, на предплечье, неглубокую рану.
Сквозь распоротую ткань мундира проступила кровь и все единомышленники Алексея, во главе с Тымченко, кинулись к нему, крича на ходу:
– Молодец, Алёша! Герой!
Жиленко поднял руку вверх и их остановил:
– Так что, поединок завершён. Победа… э… за сотником Калединым.
И, соблюдая всё же приличия, не всё ещё отмерло в его спившейся душе, провозгласил:
– По условиям дуэли – потерпевший подъесаул Царевский… э… принимает вину на себя.
Алексей поднял руку с шашкой вверх и потребовал тишины:
– Все обстоятельства дуэли будут доложено мной Его Высокоблагородию, командиру полка. Чем бы это для меня не грозило.
И, глядя в переносицу Царевского, заключил:
– Честь для меня, господин подъесаул, превыше всего.
– Честь имею! – и он пошёл к тому месту, где оставил свой мундир.
Молодые офицеры, пока он одевался, гудели:
– Алёша, зачем? Ты же знаешь, что дуэли запрещены и тебя выгонят со службы.
– Что ж, господа, так тому и быть. Но моя честь не позволяет согласиться с Вашими предложениями.
– Благодарю Вас, хорунжий, за оказанную мне честь, – и он поклонился Тымченко, – а Вас, друзья, за сочувствие.
Он тут же направился к командиру полка, к его дому, и строго официально доложил:
– Ваше Высокоблагородие!
Только что я дрался на дуэли с подъесаулом Царевским. Он жив. Незначительная рана. На дуэль его вызвал я, в ответ на оскорбление и хамское поведение. Позвольте, завтра утром доложить Вам обо всём рапортом.
Кошелев даже растерялся и по-домашнему, как отец к сыну, обратился:
– Алёша, сынок, ты отдаёшь себе отчёт в том, что произошло? Я же обязан доложить о случившемся выше. А Царевский – любимец Троекурова, начальника дивизии. А ты и так… заставил его понервничать на учениях. Исход дела мне известен заранее и я не могу не сожалеть о нём.
– Ваше Высокоблагородие, по-иному поступить я не мог. И теперь – вверяю себя Вашей власти.
Разрешите идти, Ваше Высокоблагородие.
Кошелев словно не слышал его, весь был в своих мыслях и только позволительно кивнул рукой.
Каледин ушёл.
Кошелев, выйдя из оцепенения, обнял потерянную Наталью Николаевну, и стал одеваться в форму:
– Ничего, голубушка, ничего, я не верю, что Каледин способен на предосудительный поступок. Тут что-то не так. Я разберусь.
Поцеловав её, машинально, в щеку, торопливо вышел из дому.
Тут же, завидев возле соседнего дома Хрисанфа Кирилловича, который был в саду, и попросил его:
– Хрисанф Кириллович, голубчик, не почтите за труд – срочно прибудьте в штаб. Неотложнейшее дело.
Старый служака, не говоря ни слова, метнулся к крыльцу своего дома.
И, несмотря на свою заметную тучность и немолодые уже лета, при подходе к штабу догнал Кошелева, уже в полной форме, и молча пошёл с ним рядом.
Кошелев редко курил. А тут, зайдя в кабинет, достал папиросу и пододвинул пачку своему заместителю. Тот закурил тоже, но не проронил ни слова. Знал, что так командир вёл себя за их совместную службу лишь несколько раз.
– Ну, что, – нарушил молчание Кошелев, – беда у нас, Хрисанф Кириллович. Беда. И не знаю, чем и как горю помочь. Каледин дрался на дуэли с Царевским и ранил его. Правда, легко, но что это меняет?