А у самых отчаянных, заметил и это командир полка, ещё и лица были измазаны грязью, что придавало им вид устрашающий и грозный.
На такого же лешего был похож и сам командир. Единственное различие, чтобы казаки его всегда видели, на рукаве гимнастёрки была широкая красная повязка.
«Да, молодец Каледин, такой командир, действительно будет думать о сохранении бойцов. Но не любой ценой, а достижением победы в бою. Умница. Мальчишка ведь совсем, а постиг многое».
И от всего сердца вручил сотнику первую его награду в положении офицера – золотые часы от командира полка. С гравировкой.
Так произошло и сегодня.
Секреты вахмистра Плешакова и урядника Шестопалова, в которые были подобраны самые отчаянные и сильные казаки, без труда обезоружили дозоры у моста, и повязали их. Конечно, не обошлось и без того, чтобы кого-то и крепко при этом помять.
И, когда ошалелые казаки эскадрона Царевского, с фуражками во рту, вместо кляпов, лежали в кустах и только мычали, по сигналу Каледина, к мосту, выстилаясь в намёте, устремился взвод хорунжего Выходцева, никто не мог подать даже сигнала тревоги эскадрону Царевского, который додрёмывал свой утренний сон.
Только кони взволновались и затопали у временной коновязи. Дневальные, приставленные к лошадям, тут же были сбиты с ног и повязаны.
С лихим посвистом, от которого и кровь стыла в жилах, сверкая над головами шашками, на мост выскочил конный отряд Каледина, а три взвода, ведомые им, уже взбирались по насыпи и занимали оборону.
И когда спавшие казаки Царевского выскочили из палаток, всё было кончено, их под прицелом держали дозоры вахмистра Плешакова и урядника Шестопалова.
– Всё, братцы, руки, руки-то поднимите, а не то, – и Шестопалов, огромный, страшный, в балахоне с ветками, угрожающе повёл толстым стволом «Льюиса» вдоль растерянной толпы.
Успех был полный. Генерал Шаповалов, сдерживая сухой рукой норовистого дончака, не скрывал своего изумления и удовлетворения:
– Порадовали Вы, старика, сотник! И маститым командирам, да и мне самому, и в голову бы не пришёл такой маскарад.
И он заинтересованно оглядывал маскировку эскадрона. Сам ощупал мешки с ветками, которые капюшоном, нелепо, громоздились на голове каждого казака, даже потрогал пальцем грязь на лице у одного из них.
– Хвалю, хвалю и восторгаюсь! Вот, господа офицеры, как надо готовиться к войне. Не «уря!», за веру, царя и Отечество – и на гибель людей вести, а умением, смекалкой его побеждать.
Готовьтесь, сотник, всех офицеров корпуса к Вам на выучку соберу, по осени.
– А Вы, полковник, – обратился он к Кошелеву, – представьте мне молодца, на эскадронного командира. Зачем же губить его дарование, когда он превзошёл многих начальников, чином и выслугой старше.
Эскадрон! Заслужил, по праву и по чести! Сам выйду на Его Высокопревосходительство с ходатайством, чтобы удостоили сотника ордена за заслуги. Спасибо, сынок!
А на осенних манёврах, где и Государь будет, всё ему покажу и обскажу. И буду нижайше просить об очередном чине. Заслужил. Ей-Богу, заслужил!
И Шаповалов, не боясь грязи, в которой был измазан и сам Каледин, обнял его и троекратно расцеловал.
– Полку, полковник, высшая оценка. Спасибо, порадовали старика, – обратился он к Кошелеву, стоящему в напряжении и волнении рядом.
И уж совсем неожиданно, повернулся и в пояс ему поклонился:
– Спасибо, голубчик. Знаю Вас давно, и горжусь тем, что такие командиры у меня под началом. Дорогого это стоит. Мы не привыкли беречь людей. Сам по себе знаю,
– Не одну войну сломал. Расея, – он так и сказал – Расея, – большая, бабы ещё нарожают.
– Ан, нет, коль ты командир – то за каждую православную душу ответ держать должон. И за это с нас на том суде, – и он показал пальцем вверх, – спрошено будет.
Чужими жизнями легко кидаться. А ты попробуй – и сберечь жизнь своих орлов, и победы достичь. Тут не только «Уря!», тут думать надо. И крепко думать. Для того нам и голова дадена.
А сегодня, пока есть возможность, надо готовиться к будущим сражениям. Не носок тянуть, да шаг печатать – это не сложно, это самое простое, а готовить свои войска, части, подразделения к тому, чтобы врага перехитрить, передумать, навязывать ему везде и всегда свою волю, держать в напряжении, изматывать непрекращающимися вылазками – вот искусство подлинного военачальника.
– Дай, сотник, я ещё раз тебя обниму, – и он крепко прижал к себе Каледина и по-отечески поцеловал его в лоб.
И вдруг, словно что-то вспомнив неотложное, снял портупею своей старинной шашки, и протянул Каледину:
– Заслужил, прими в дар. Мне её граф Паскевич на Кавказе вручил. Молодой я был, тоже лихой, как и ты. Но до такого – нет, врать не буду, додуматься не мог. На добрую память, сынок.
Каледин от волнения еле справился с собой.
Почтительно принял богатый клинок, с чувством поцеловал его и поклонился Его Превосходительству.
– Благодарю Вас, Ваше Превосходительство! Высокая честь и я не пожалею своих сил, чтобы её оправдывать всегда, в любом качестве.
А генерал-лейтенант Шаповалов принялся стыдить смущённого Царевского:
– Что же это ты, голубчик, так оплошал? Почему не предусмотрел такого афронта? Все мы привыкли, что казаки – лишь в лоб действуют: «Пики к бою, шашки – вон! В атаку – марш!». А тут, видишь, какой спектакль случился!
Трагедия! Да, да, трагедия, ибо Вы сегодня погубили свой эскадрон.
И кому, прикажете, в реальном бою брешь закрывать? Полку – не по силам. Значит, начальник дивизии, а то и я, командир корпуса, должен резерва лишаться и усиливать полк.
А это – дело негодное. Резерв всегда надо держать до последнего. Как только наступит перевес – так и вводи его в дело. Когда и ты изнемог, и противник не в силах более ломить, замешкался, остановился, прекратил активные действия наступательные.
А ты, подъесаул, мой резерв сегодня забрал. И как прикажешь мне быть? Хвалить тебя? Не за что. Отписывать родству, что ты пал смертью храбрых на поле брани? Так какая здесь храбрость? Беспечность и леность.
– Корю, корю тебя, родимый. И к осенним манёврам молодцом видеть хочу. Ты уж постарайся, – уже мягче обратился он к Царевскому, – и восстанови своё доброе имя в глазах старика. А то мне дюже прискорбно будет. Да и перед Государем – стыдно.
И тут же обратился к чинам своего штаба, руководству дивизии, всем офицерам, плотно обступившим его:
– Нам всем не зазорно учиться даже у солдата, если он своё дело вдохновенно сполняет. Если он мастер своего дела.
Поэтому ставлю задачу – Вам, полковник Ерофеев: Вы всему голова в корпусе, оперативным отделением корпуса руководите – опыт сегодняшних учений довести до каждого обозного даже, до каждого кузнеца и шорника. Все люди должны знать, как надо готовиться к войне.
– А Вы, Семён Кирсанович, – обратился он к начальнику дивизии генералу Троекурову, тяжело дышавшему, с багровым лицом, – со своим штабом обучите людей. И – почаще в войска выбирайтесь. На коня – да в полюшко, – и он уже не без иронии посмотрел на тучный живот начальника дивизии.
– Пусть сотник в каждом эскадроне, во всех подразделениях дивизии, проведёт занятия, всё обскажет и покажет людям. Думаю, польза от этого будет превеликая.
Легко, несмотря на лета, поднялся в седло, чуть коснувшись коленом руки статного вахмистра, который был при нём за ординарца и держал холёного коня под уздцы, повернулся в седле к Каледину, и – не по чину – торжественно и подчёркнуто аккуратно, отдал ему честь:
– Спасибо, молодец! Десять лет жизни ты мне добавил. И попомни меня – армии будешь водить. Все зачатки у тебя для этого есть. Если, – и он обвёл своим взглядом всех присутствующих, – они тебя в своих объятиях не удушат. А ты не робей, и всех одолеешь. Бывай здоров, казак!
И с места пустил своего коня в намёт. За ним – рынулся, первым, его вахмистр, а затем – и все чины штаба.
Троекуров грузно прошёлся по кругу, вглядываясь в лица офицеров, остановился подле Кошелева, и только и нашёлся, что сказал: