Рядом в закатных лучах сохло золото вперемешку со старинными перстнями и серьгами.
Смущенных сотоварищей они увидели не сразу — да те и стояли, не шевелясь и затаив дыхание…
— Прячется солнышко, — сказала Кубышечка. — Понюхай, Елисеюшка, не тянет ли плесенью?
Конь подошел, склонил красивую лебединую шею и обследовал золото.
— Все тебе плесень мерещится, — проворчал он. — Вот и Алмазка туда же! На самоцветах-то откуда плесени быть?
— Мерещится не мерещится, а на просушку выкладываться надо. Опять же — полнолуние на носу. Являться буду. Ну как найдется молодец — а я перед ним болотной сыростью разольюсь?!.
Бахтеяр-Сундук тонко усмехнулся.
— Гляди ты, как оно все повернулось, — произнес он задумчиво. — Ведь какие, прости Господи, сукины сыны нас сюда клали! Какой дрянью заговаривали! А вот триста лет прошло — и что же? Лежали мы, лежали, и что вылежали? Стыд вылежали — боимся, что о нас руки марать не захотят…
Говорил он об одном стыде, а думал совсем о другом, но никто его попрекать не стал, как не попрекнули Елисея его внезапной трусостью. Переругаться-то нетрудно, а лес — один, лежать в нем — всем рядышком. Вот и дед Разя, позлобствовав, начнет вылезать понемногу — и с ним придется как-то обращаться…
— Да ладно тебе, — крепким своим баском одернул Алмазка. — Главное-то что?
Кубышечка подняла указательный перст:
— Главное — человек бы хороший попался!
И спорить с ней, понятное дело, никто не стал.
Рига 2001
Молчок
— На сходку пойду, — сказал домовой дедушка Мартын Фомич. — Слышь, Тришка? Тришка! Куда ты подевался?
И в очередной раз помянул Мартын Фомич внука Трифона ядреным, крепкого засола словцом, от какого иному мужику бы и не поздоровилось, однако домовые выносливы, их мало чем проймешь.
Тришка обитал на книжных полках.
Дом был старый, население в нем — почтенное и постоянное. Домовой дедушка Мартын Фомич сперва радовался, глядя, как в хозяйстве прибавляется книг. Ему нравилось, когда глава семейства не шастал вне дома, а сидел чинненько в кабинете, книжки читал, записи делал. Однако настал день, когда, глядя на эти сокровища, Мартын Фомич крепко поскреб в затылке. Они громоздились уже и на полу — не то что на шкафах и подоконниках. Сам он был немолод, за хозяйством досматривать привык, но эти залежи освоить и содержать в порядке уже не мог. Пришлось искать помощника.
Младшая из дочек была отдана замуж в хороший дом, но далеко, так что раз в год, может, и присылала весточку. Мартын Фомич получил от нее словесный привет — живы-де, здоровы, только старшего сынка пристраивать пора, он же уродился неудачный, за порядком смотреть не хочет, а все в хозяйских книжках пасется. Мартын Фомич сдуру и обрадовался.
Когда внук Тришка перебрался на новое местожительство, когда увидел кабинет с библиотекой, восторгу не было предела. И действительно — первое время он книжки холил, пыль с них сдувал, норовил деду угодить. Потом же обнаружилось, что неудачное отродье взялось учить английский язык.
— Эмигрировать хочу, — объяснил он. — Чего я тут забыл? Тут мне перспективы нетути!
За непонятные слова Тришка схлопотал крепкий подзатыльник, но не поумнел, а продолжал долбить заморскую речь. До того деда довел — тот полез на самую верхнюю полку смотреть по старому глобусу, где эта самая Америка завалялась. Америка деду не понравилась — была похожа на горбатую бабу-кикимору, туго подпоясанную. А поскольку Мартын Фомич уже непонятно который год вдовел, то все, связанное с бабами, его огорчало безмерно.
Стало быть, и теперь несуразный внучонок сидел, весь в пыли, над заморской грамматикой.
— Тришка, убью! — заорал Мартын Фомич. — Со двора сгоню!
Это уже было серьезной угрозой. Убивать родного внука домовой дедушка не станет — не так уж много их, домовых, и осталось. А со двора согнать — может. Бездомный же и бесхозный домовой хуже подвальной крысы. Но крыса — та хоть всякую дрянь сгрызет и сыта будет, домовому же подавай на стол вкусненько да чистенько. Иди, значит, нанимайся подручным, в ванные иди, в холодильные! А смотреть за порядком в холодильнике — это как? А так — каждый день шарься там, треща зубами от холода! Спецодежды же не полагается — есть своя шерстка, у которого бурая, у которого рыжеватая, той и довольствуйся.
— Ща, деда, ща! — отозвался из неведомых книжных закоулков Тришка.
Вскоре он стоял перед Мартыном Фомичем, а изумленный дед слова не мог сказать — только шипел от возмущения.
— Ты чего это, ирод, убоище, понаделал?!?
— А чего? Все так делают.
— Так то — люди!
— Ну и что? Им от этого вреда нет.
— Как же тебя эта зараза проняла-то?..
— Откуда я знаю?
Тришка всего-навсего попробовал на своей шкуре красящий шампунь хозяйской дочки. Стал в итоге каким-то тускло-красноватым, но не слишком огорчался — инструкция на флаконе обещала, что оттенок после неоднократного мытья непременно сойдет.
— Да-а… — протянул дед. — Ну, все, лопнуло мое терпение. Пойдешь со мной на сходку. Лучше пусть я в одиночку буду книги обихаживать! А тебя сдам в подручные кому построже! Лучше от пыли чихать, чем тебя, дурака, нянчить! Все! Собирайся! Пошли!
* * *
Сходку назначили на чердаке. От нее многого ожидали — нужно было принять решение по ночному клубу «Марокко».
Клуб не давал спать всему кварталу.
То есть, четыре ночи в неделю были еще так себе — мирные. А в остальные три грохотало, как на войне. Война длилась с одиннадцати вечера до пяти утра. Чтобы такое выносить, совсем нужно было оглохнуть. Люди жаловались, звонили в газеты и на телевидение, но хозяева клуба имели где-то в городской думе, а то и повыше, мохнатую лапу, и прекрасно знали, сколько следует этой лапе отстегнуть, чтобы жить безмятежно. Клуб продолжал греметь и приносить доходы — дискотека в «Марокко» считалась в городе самой крутой.
Домовым же писать и звонить было некуда, они и такого утешения не имели. Но, в отличие от людей, они не были скованы цепями уголовного кодекса. И что бы они против клуба ни предприняли — никакое разбирательство им не угрожало.
Они в тихое время, утром, неоднократно лазили в клуб, но не могли понять — что и как нужно повредить, чтобы вся эта техника раз и навсегда заткнулась. Брали с собой и Тришку — его водили вдоль высоких железных коробок, велели читать надписи на железных же табличках, поскольку его страсть к Америке уже сделалась общеизвестной. Но по названиям трудно было догадаться, в чем суть. Бабы-домовихи пробовали было читать на эти названия наговоры, но ничего не получилось.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});