– Чего-чего? Какой такой книги?
– Говорю тебе: «Вам, девушки», – и добавила для пущей убедительности: – Москва, Госиздат, тыща девятьсот пятьдесят первого года издания.
– И что же там написано про нас с тобой? – Он, уже не скрывая, потешается надо мной.
Я цитирую ему врезавшийся мне на всю жизнь в память кусок главы про оплодотворенную (без потери девственности) яйцеклетку.
Одновременно с ужасом понимаю, что время уже давно перевалило за десять! Совсем потеряла голову. Мне нужно срочно возвращаться! Пулей!
Домой я явилась после одиннадцати, что было недопустимо по всем семейным канонам. Мама заставила меня тщательно умыться с детским мылом и, усадив напротив, устроила пристрастный допрос с дальнейшим неутешительным приговором. Она вся кипела от негодования. Возвращаться от мальчика в столь поздний час – верх неприличия! Что скажут обо мне и моей семье его родители? Разве так она нас воспитывала? Разве этому учила? Распалившись, мама поведала, что думает о моем безотрадном будущем. О том, в частности, что совсем скоро гордые родители поведут на выпускной бал счастливых и нарядных девочек из моего класса, в то время как она – единственная! – будет вынуждена везти меня на аборт. Так и сказала: на аборт! Вот что значило в нашей семье вернуться на час позже допустимого времени…
Однако мама и не подозревала, как была близка к своему прогнозу. Ведь еще чуть-чуть, и всё самое страшное могло бы случиться! Я-то это знала. И потому даже спорить и тем более обижаться не стала, а, поджав хвост, просто смирилась с наказанием.
Меня посадили под домашний арест. И заставили беспрерывно заниматься. Наняли репетиторов по всем предметам. Заперли на замок все красивые вещи. Отобрали даже единственное колечко.
Всё, что мне оставалось – глухо готовиться к выпускным, а заодно и вступительным экзаменам. С неохотой и без энтузиазма. В тот самый рекомендованный родителями вуз.
Однако почему-то в ГИТИСе никто меня с нетерпением не ждал. Все места были заранее негласно распределены. Своими. Для своих. Я же для них, как выяснилось, таковой не являлась. Имя моего отца не распахнуло вмиг передо мной двери, а, как ни странно, совсем наоборот – сослужило недобрую службу. Такого я не ожидала. Мне казалось, что папой должны восхищаться все! Отнюдь.
Провал случился на первом же экзамене, зловеще именуемом: «коллоквиум». На нем вскрывались знания-незнания абитуриента по всем вопросам театроведения. На три вопроса я смогла ответить довольно бодро. Готовилась, однако. Но тут одна дама из комиссии с надменной ухмылкой взяла слово. Она предложила мне проанализировать модификацию психологии трактовок Всеволода Мейерхольда за шесть лет: от постановки «Смерть Тарелкина» до спектакля «Горе Уму». Вопрос вверг меня в ступор. Он мог бы быть задан выпускнику ГИТИСа, но никак не абитуриенту. Мое молчание было расценено как оскорбление. Та, что задала мне его, обожала Мейерхольда. Она отдала ему всю свою творческую страсть, вдоль и поперек исследовав в своей диссертации. И знала про него, наверное, больше, чем он сам, при жизни. Конечно же вопросы каверзные она задавала не всем и не всегда. Они предназначались исключительно тем, кого следовало завалить. Это был так называемый «конек». С кем в данном случае сводились счеты? Допускаю, что с моим отцом. С ним многие пытались поквитаться, «как с истинным творцом, с истинным талантом», любила повторять мама. А может, причина вовсе не в папе, просто я ей внешне не понравилась? Или стульев на всех не хватало? Или откуда-то сверху дали отмашку: валить? Вот меня скоренько и завалили. А что же родители? Зачем они с завидным упорством подталкивали меня навстречу очевидному поражению? Почему не предусмотрели этакое положение вещей? Ни с кем не переговорили, не посоветовались, не попросили о помощи, в конце концов. Загадка жизни.
Слабым звеном во взрослых играх оказалась я. По большому счету я переживала не из-за того, что провалилась в данное высшее учебное заведение. Неприятен был сам факт провала. В первую очередь, неодобрительное общественное мнение. Будь оно неладно. Мне казалось, что все окружающие дружно закачали головами: чего от этой несуразной девочки можно было ждать? Даже подготовиться не сумела, эх! Несомненно, ощущения были не самые приятные. Словно бы посередине шумной улицы, в толпе, с тебя неожиданно спадают одежды. И ты стоишь на всеобщем обозрении нагая, беззащитная и порицаемая всеми. Кто смеется, показывая пальцем, кто брезгливо отворачивается: «Как? Дочка таких родителей! Внучка такого деда? Сестра такой сестры? Ай-ай, какой позор! Правильно говорят: в семье не без уродки…».
Из всего нашего класса непоступивших с первого раза было трое: мальчик-второгодник, девочка из семьи алкоголиков и я – невезучая девочка Аля.
Чтобы не позорить родню, на следующий же день я обреченно подала документы в педагогический институт. И прошла в него без препон и почти без волнений, последовательно сдав все экзамены и набрав нужное количество баллов. Наверное, оттого, что терять мне было нечего, я совсем не переживала. А быть может, и известная фамилия сыграла на этот раз благотворную роль.
Пышного застолья по поводу поступления (с гостями, подарками и шампанским) никто мне не закатывал. Поужинали семьей более сытно и празднично, чем обычно: рисовый салат с лососем, запеченная в бумажном пакете венгерская курица, молодая картошка с укропом. К чаю бабушка черничный пирог испекла.
– Что собираешься делать? – спросили у меня родители.
– Пойду в поход, – ответила наобум.
– Ну-ну, давай-давай, – неожиданно легко отмахнулись они и занялись подготовкой к скорой свадьбе Лизы. Это было важнее.
Глава 10. Полевая практика
Брат моей закадычной подружки Белки – студент консерватории Юлик Луцкер позвал нас с ней в фольклорную экспедицию, именуемую «полевая практика». Отпущенная на волю, я с готовностью откликнулась на это приглашение.
Командой из пятнадцати человек с рюкзаками за плечами мы отправились в неблизкий путь собирать старинные песни и обычаи. Так я очутилась внутри своей мечты. Поплыла, можно сказать, по неведомому прежде течению.
Бесстрашно сплавляясь по стремительным рекам на байдарках, мы оказывались порой в самых труднодоступных местах. Разбившись лагерем, жили в палатках среди нетронутой, девственной природы. Бродили по захолустным российским деревням, знакомились с жителями, слушали их диковинные сказания. Передо мной словно бы распахнулась дверь в неведомый прежде мир. Мир малограмотных людей, одаренных от природы поразительными талантами. Своими песнопениями они создавали невероятно чувственные, почти осязаемые музыкальные образы. Я обмирала от восторга. Ни до того, ни после ничего подобного не слыхивала. Завороженно внимали мы этому искусству, запоминали обычаи, всеми фибрами душевными впитывали сказочную этнографию.