Читать интересную книгу Встречи на ветру - Николай Беспалов

У Наума Лазаревича мебель разностильная. Шкаф старый. Он полон книг. Люстра старинная с множеством висюлек. А торшер самый современный. Я бы сказала, убогий. Простая палка, наверху которой цилиндрический абажур из искусственной ткани. А опирается она на большой металлический блин. Спит реставратор на большой тахте. Интересно, где он раздобыл такое. Широченная и низкая, она обтянута суровой шерстной тканью цвета воды в Азовском море. На тахте в беспорядке лежат подушки. Как я поняла, Наум Лазаревич спит, укрывшись пледом. Тоже что-то не советское. Посуда у него разномастная.

Я улеглась на тахту и уснула. С «высоты» сегодняшнего дня я понимаю, что тогда, в доме на Садовой улице, в комнате Наума Лазаревича, во мне проснулась моя генетическая память. Должно было пройти пять лет после смерти мамы, чтобы я узнала, что она родом из дворян.

А пока я сплю. Сплю крепко, без сновидений. Не знаю я, что в это время Родион дает показания в одном из кабинетов в доме, который ленинградцы прозвали Большим. Его обвинили в незаконных связях с иностранцами.

Чтобы больше не отвлекаться на мою историю с Родионом, скажу тут же. Меня тоже вызвали в Большой дом. Там пожилой следователь допытывался, что я знаю о фактах преступных связей с агентами империализма гражданина Громова. Ничего я не знала, и мне поверили.

Наум Лазаревич вернулся в семь вечера. Пахнуло влажным, морским воздухом и алкоголем. Был он весел и бодр.

– Сударыня, можете меня поздравить. Сегодня я признан Европой. Мой талант реставратора оценил один из лучших галеристов, – что это такое, я не знала, но спрашивать не стала, – Германии. Не ГэДэЭр, а ЭфЭрГэ. Это честь.

Бедняжка еврей, не знал ты, что твоя тайная встреча с этим европейского масштаба скупщиком произведений искусства заснята на кинокамеру и уже приобщена в качестве вещдока к делу № 234/71 по обвинению гражданина Корчака в подделке картин знаменитых художников, подмены их на подлинники из музея и сбыте последних за рубеж.

– Сегодня мы с тобой предадимся разврату, – я покраснела. – Милое дитя, ты не о том подумала. Для меня развратом является безделье. Будем кутить, вести праздные беседы и мечтать. Ты умеешь мечтать? – дурацкий вопрос. Кто же не умеет мечтать? – Мечта мечте рознь, – он подслушал мои мысли. – Наши мечтания будут основаны на реалиях.

Стол накрыт. Посреди в ведерке «Советское шампанское». Еврей поясняет:

– Это брют. Его мы будем пить с настоящим шоколадом из Австрии. Не чета нашему, от жены Ленина.

Я ни черта не поняла и спросила:

– Крупская готовила шоколад?

– О Иегова! Дитя не знает, что наша кондитерская фабрика носит имя супруги Ульянова-Ленина.

Выпили по бокалу шампанского, заели светло-коричневым шоколадом. Мне больше нравится ленинградский. К примеру, «Золотой Ярлык». Потом Наум Лазаревич меня ещё больше удивил. Он заявил, что сейчас мы будем кушать горячее.

– Советские товарищи обладают болезнью переиначивать все подряд. Не Царицын, а Сталинград, не Тверь, а Калинин, не Самара, а Куйбышев. Вот ты. Из какого города родом? – Я ответила. – То-то и оно, что твой родной город называется Мариуполь. Но я не об этом, – он говорит и все время что-то делает. Поразительная способность. – Я застал время, когда это блюдо, – он выкладывает из судков что-то, – называлось котлетой Дю-валяй. – Я рассмеялась. – Смейся-смейся. Вкусишь и престанешь смеяться. Котлету переименовали, спасибо – рецепт сохранили. Я пошел на кухню. Веди себя хорошо, – определенно у него отличное настроение.

Сидеть просто так мне не по нраву. Подошла к шкафу. Хотела посмотреть, какие книги у реставратора. Передо мной ряд красивых переплетов, прочла: «Орлеанская дева».

Вытащила наобум одну. Тяжеленная. Не удержала, и книга упала на пол. Ну и что? Не ваза же. Очень я удивилась, когда из книги выпали зеленые бумажки. Похоже, деньги. Но чьи, то есть какой страны они? В школе я изучала немецкий язык, а тут буквы латиницы, но ни черта не понять. Все же прочла: "Two dollars" и морда волосатая. Ах ты, музейная крыса, так это же доллары. Хватило ума прочесть и другое: "United States of America". Продался американцам. «Он шпион», – решила я и напряглась. Если он начнет вербовать меня, я дам ему по роже.

– Неприлично в отсутствие хозяина лезть в его вещи. – Как тихо он ходит! – Пожалуйста, положи все на место. – От его «пожалуйста» мурашки по коже.

Котлета, которую и котлетой я бы не назвала, была очень вкусной. Но мне в рот не лезла.

– Ты очень молода, но все же постарайся понять то, что я скажу. – Наум аккуратно вытер рот салфеткой. – Хотя и было мне немного лет, но я очень хорошо помню денежную реформу Сталина и досыта наелся реформой Хрущева.

И опять я вспомнила отца. В шестьдесят первом году мне было уже четырнадцать лет и у меня начались женские дела. Все-таки я южная девочка. Но я не об этом. Я о денежной реформе. Пришел отец с работы – было это, кажется, в мае – и с порога начал свою речь. Так это называла мама.

– При Сталине каждую весну правительство снижало цены на некоторые продукты. А что устроил этот кукурузник? Вот, мать, полюбуйся, – отец выложил на стол пакет с колбасой. – Скажи, чем эта колбаса отличается от той, что ты купила вчера?

Мама отвечает:

– Только тем, что эту колбасу купил ты, – наша мама человек с юмором.

– То-то и оно. А стоит она теперь на пять копеек дороже. Жить стало определенно веселей.

Потом они с мамой ели эту колбасу и пили вино.

Теперь я слушаю Наума Лазаревича.

– Деньги как будто стали «весить» больше, а цены подскочили. Накопления, что трудовой народ собирал по копейке, тоже похудели. Доллар – это валюта твердая. Как говорится, доллар и в Африке доллар.

– И что можно у нас купить на эти доллары? – задала я безобидный вопрос. Но он вызвал у Наума Лазаревича гнев.

– Ты не прокурор, чтобы задавать мне такие вопросы.

Потом он немного успокоился. Походил по комнате.

– Не спросил тебя, ты работаешь где-нибудь?

Я сказала, что работаю на заводе и завтра мне надо рано вставать. Наум насторожился.

– Ты рабочая? – спросил таким тоном, будто я больна лепрой.

– Но и ты не академик. Реставратор – это даже не живописец.

Что тут началось! Наум вскочил со стула, пробежал до шкафа. Для чего-то достал большой альбом. Полистал его, отбросил. Опять пошел. И все это время он что-то говорил не по-русски. Похоже на немецкий, но не немецкий. Его-то я мало-мало знаю.

– Ты необразованная русская провинциалка. Реставратор больше, чем живописец. Реставратор должен владеть приемами письма всех тех, картины которых он возвращает к жизни.

– И все равно ты не творец, – продолжаю я наступать. Меня ужасно разозлило его это «русская провинциалка». Тоже мне столичный житель. Еврей!

Наум остановился. Выпучил и без того навыкате свои черные глаза и зашипел:

– Гляди сюда, – он ткнул пальцем в одну из висящих на стене картин в раме, – это Саврасов. – Откуда мне знать, кто автор картинки. – А копия висит в музее. Моя копия. И ни один искусствовед не отличит её от подлинника.

Тут он умолк. Я видела, что он испугался. Проговорился реставратор. Теперь он меня убьет. Мышцы мои напряглись, ладони сжались в кулаки. Черт с ним, с моим чемоданом. Самой бы ноги унести.

– Давай выпьем, – спокойно сказал Наум. – Мы же с тобой друзья. Так ведь?

Усыпляет мою бдительность. Не проведешь.

– Напилась уже досыта. Нечего мне зубы заговаривать. Вон как смотришь. Задушить хочешь?

– И задушу, – он улыбается, гад. – В своих объятиях задушу.

Что за натура у меня? Чуть погладь меня по шёрстке, я и растаяла. Растаяла. На его тахте с подушкой под попой. Сболтнула чего-то. Стыдно-то как.

Потом Наум плел свои сети. Пытался втюхать мне, что он хороший, что он ничего противозаконного не делает. Пой, ласточка, пой. Или другое – на воре шапка горит. В свои восемнадцать лет я в некоторых своих частях тела осталась пятнадцатилетней девочкой. Не подумайте, что я имею в виду свою голову. Голова у меня вполне взрослая. Мысли, то есть взрослые. А вот что касается других органов и частей тела, то да, я девчонка. Получалось так, что умом я понимала, что этот еврей прохвост, мошенник, а тем, чем ни одна женщина не думает, я считала, что он очень даже хороший мужчина.

– Сегодня мы пообедаем в ресторане, – сказал Наум после того, как мы умылись. Ничего тут нет позорного. После того, что мы делали на тахте, мытье – вполне нормальное дело.

– У тебя кроме этого платья ничего нет? – спросил Наум. Прищурив глаза, оглядел меня с ног до головы.

– В чемодане ещё юбка и блуза. А чем тебе мое платье не нравится? – Мне было немного обидно. Да, нет у меня шикарных нарядов. Не заработала. Но ведь не одежда красит человека. Говорено о месте, но я так перефразировала, и мне кажется, верно.