Читать интересную книгу Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай! - Анжел Вагенштайн

Итак, наш пассажирский, о котором принято говорить, что он останавливается у каждого столба, в то тихое солнечное утро лениво постукивал колесами среди пшеничных полей с алыми островками цветущих маков. По вагону прошел проводник — у нас, двадцати трех героев-борцов с японским милитаризмом, в рекордное время взявших вагон штурмом, билетов, конечно, не было — мы небрежно показывали свои повестки с гордостью избранных, призванных под знамена. Эти мобилизационные листки с напечатанным на них текстом со сплошными многоточиями, заполненными от руки фиолетовыми чернилами, в которых кроме указания пункта сбора — Львова — приказывалось иметь с собой запасную пару белья, портянок, зубную щетку и прочие бытовые мелочи, необходимые для очевидно короткой, но победоносной войны, именуемой в сводках пограничным инцидентом, и служили нам билетами. Итак, сначала — Львов, а затем — длинное бесплатное и, что самое главное, — приятное путешествие. По этому поводу мне вспомнилась история с Менделем, который решил съездить в Одессу на Рош Ашану (еврейский Новый год) — есть у нас такой праздник. И так как, в отличие от нас, у него не было права на бесплатный проезд, он встал в очередь у кассы Бердичевского вокзала. Когда пришла его очередь, Мендель вежливо поинтересовался у кассирши, сколько стоит плацкартный билет до Одессы. Девушка ответила ему: «Семнадцать рублей». Тогда Мендель, сунув голову в окошко по плечи, тихим шепотом поинтересовался:

— А что вы скажете за двенадцать рублей?

Кассирша рассердилась:

— Тут вам не базар. Что за еврейские майсы? Семнадцать рублей и ни копейкой меньше! Освободите окно, там очередь ждет!

Мендель, небрежно посвистывая, снова встал в конец очереди, а когда подошел его черед, снова просунул голову в окно кассы:

— Мое последнее слово — пятнадцать рублей!

Кассирша взвилась как ужаленная:

— Вон отсюда!

Он снова встал в хвост очереди, но в это время его поезд на Одессу, дав гудок, отошел от перрона. Тогда Мендель, нагнувшись к окошку, спросил с убийственным сарказмом:

— И кто из нас профукал пятнадцать рублей?

Время было полуденным, когда в наш вагон ввалилась новая веселая толпа мобилизованных из окрестных сел, ехавших в разные военные части, но в один конечный пункт назначения — Маньчжурия или где-то там, а с ними — и новый поток информации о событиях в тех местах. Нужно сказать, что наш ребе был задумчив и мрачен как никогда; его искрящееся дружелюбие и привычка тут же подключаться к разговору — настолько же еврейская черта, насколько и готовность дать совет по любому вопросу, о чем я уже не раз упоминал, — куда-то испарились. Он молча смотрел в окно, и я понимал, что душа его сейчас не здесь, она сопровождает Эстер Кац в ее одиноком и страшном пути через Пустыню. Пополнение бодро рапортовало о боях на Халхин-Голе и у озера Хасан, о том, как мы дали там прикурить самураям и как себя показали наши великолепные Т-26, а также о том, что если бы не предательство маршалов Тухачевского и Блюхера, мы уже давно сушили бы портянки под цветущими вишнями на Фудзияме.

И здесь уместно напомнить тебе о Мухаммеде, который если не идет к Фудзияме, то Фудзияма идет к нему (кажется, в оригинале это звучит иначе, но сейчас ты сам все поймешь). Потому что вдруг с оглушительным ревом прямо над крышами вагонов нашего поезда пролетели самолеты, а через секунду загрохотали взрывы бомб. Поезд остановился среди горящего пшеничного поля, кто-то надсадно кричал:

— Всем покинуть поезд! Ложись на землю! Мать вашу, да в окна сигайте, в окна!!!

Слава богу, мы давно уже усвоили типично русское искусство запрыгивать и выпрыгивать из вагона через окна, потому что минуту спустя нас накрыла вторая самолетная волна, и несколько вагонов разлетелось буквально в щепки. Невероятно — как быстро удалось японцам добраться до Дрогобыча, в другой конец огромной нашей страны, а мы об этом ничего и не слышали! Теперь я знаю, что отчасти в запоздании этой информации были виноваты те самые усеченные черные конусы, так называемые «репродукторы», которые зачастую репродуцировали (воспроизводили) международные новости с опозданием — когда на несколько часов, когда — дней или месяцев, а иногда совсем не репродуцировали.

Что уж тут объяснять, брат мой, ты ведь человек догадливый и давно уже понял, о чем идет речь, что и почему обрушилось на наши головы. Знаешь, что в тот час, когда наши вагоны щепками и запчастями летали в воздухе, Молотов сообщал по радио о вероломном нападении германских войск и призывал советский народ к священной войне. Само собой, мы этого не могли ни знать, ни слышать — среди горящей пшеницы, в густом облаке дыма. Только через несколько часов нам стало окончательно ясно, что противник пересек не реку Халхин-Гол на Дальнем Востоке, а реку Буг в противоположном конце географии. По той же причине вальс «На сопках Маньчжурии» сменило танго «Лили Марлен».

9

Моей первой мыслью была мысль о Саре — я должен был любой ценой добраться до Ровно и помочь ей вернуться домой, в Колодяч. И не называй меня дураком (не то, чтоб я это отрицал, отнюдь), но я не уверен, отдавали ли себе отчет даже там, в Кремле, и лично товарищ Сталин, в том, что апокалипсис уже грянул. Поэтому прости мне мою наивность и мысли о том, как купить билет на поезд и добраться до Сары. Это было тем менее возможно, что меня ведь призвали под знамена, а отклонение от маршрута, ведущего к этой высокой цели, в советской стране строго наказывалось. Да и достаточно было перехватить взгляд моего раввина бен Давида, в котором не сквозило ничего, кроме примирения с моим безграничным дурацким оптимизмом, чтобы понять, как же были неправы наши дети, когда убеждали свою мать, что поездка в Ровно — куда более легкое испытание, чем полет на Луну (согласно их комсомольским представлениям о ближайшем будущем).

Чудом при этой бомбардировке никто не погиб, но все пассажиры, в том числе мобилизованные, направлявшиеся в разные военные части, группками разбежались в разные стороны в панике, вызванной очередной волной низко летящих самолетов, оставивших за собой на холмистом горизонте букеты взрывов — явно, бомбы упали на склады с оружием, бензохранилища или что-то в этом роде.

Я по сей день не знаю и, вероятно, не узнаю никогда, не были ли наши повестки просто дезинформацией, в ответ на которую Гитлер просто опередил события? Или же советские власти действительно позволили застать себя врасплох, так сказать, в одном исподнем, и нападение Германии для них оказалось полной неожиданностью? А, может, они загипнотизировали себя бодряческими заявлениями ТАСС о том, что все в полном порядке, «все хорошо, прекрасная маркиза»? Не знаю, не знаю, но если последнее верно, то помня, как немецкие танки, самолеты и дивизии вермахта — как горячий нож в масло — входили на неподготовленную к обороне советскую землю, я задаюсь вопросом: как вышло, что в Кремле не знали и не предвидели того, что знали и предчувствовали почтенные наши старики в Колодяче, озабоченные вечными проблемами семьи Ротшильдов?

Поэтому я не исключаю, что власти все-таки знали — как стало ясно позднее, их предупреждал и доктор Зорге, наш человек в Токио, и советские разведчики в Берлине, и даже один высокопоставленный болгарский генерал, сообщивший день и час нападения, за что и был расстрелян. В таком случае, может, Сталин до последнего лелеял идиотскую надежду на то, что его коллега Адольф передумает и воплотит, наконец, в жизнь мечту и германцев, и советов: обрушится на Англию? Совершенно так же, как четыре года спустя тот же Адольф до последнего верил (когда русские бомбы уже взрывались над его бункером в Берлине), что англичане и американцы обрушатся на Россию, и что для него расплата обернется легким штрафом за неправильную парковку танков за пределами Германии?

Если внутреннее чувство меня не подводит, я снова несколько отошел от темы, поэтому возвращаюсь к горящим пшеничным полям.

Во всем нашем крае царили неописуемые паника и хаос, в памяти остались лишь обрывки этого кошмарного сна, лохмотья изрезанной картины, в которой нельзя было отличить земли от неба. Мы понимали одно: нам непременно следовало добраться до Львова. Только благодаря ребе бен Давиду, не потерявшему присутствие духа, нам удалось выбраться живыми и невредимыми из огненной стихии с дымными волнами и летящими хлопьями сажи, пожиравшей поля и села. Нам навстречу пыльными разбитыми дорогами потекли первые ручейки беженцев, стремившихся уйти на восток, а в обратном направлении хлынули потоки пехотинцев, пушек на конной тяге, кавалеристов и бесконечные вереницы добровольцев в гражданском, почти без оружия, и старые дребезжащие колхозные полуторки, забитые защитниками отечества — редко в военной форме — с красными ленточками на рукавах. Не было ни музыки, ни маршей, не было даже песни о трех танкистах — трех друзьях веселых; люди шли в бой в полном молчании, сосредоточенные и мрачные. Беженцы делились противоречивыми слухами — то говорили, что наши уже под Варшавой, то — что немцы под Киевом, или что немцы сдаются в плен целыми дивизиями (неувядающее наше заблуждение по поводу того, что пролетарии всех стран, которые каждое утро объединялись над названием газеты «Правда», не посмеют поднять руку на рабоче-крестьянский СССР). Преобладали все же благоприятные слухи; оно и понятно: в такие минуты люди скорее поверят неправдоподобной, но желанной лжи, чем горькой истине.