Читать интересную книгу «Мой бедный, бедный мастер…» - Михаил Булгаков

Но товарищ Цыганский никому и никуда не мог позвонить. Цы ганский лежал на трех цинковых столах под режущим светом про жекторов. На первом столе – окровавленное туловище, на вто ром – голова с выбитыми передними зубами и выдавленным гла зом, на третьем – отрезанная ступня, из которой торчали острые кости, а на четвертом – груда тряпья и документы, на которых за сохла кровь. Возле первого стола стояли профессор судебной ме дицины, прозектор в коже и в резине и четыре человека в военной форме с малиновыми нашивками, которых к зданию морга, в де сять минут покрыв весь город, примчала открытая машина с сияю щей борзой на радиаторе. Один из них был с четырьмя ромбами на воротнике.

Стоящие возле столов обсуждали предложение прозектора – струнами пришить голову к туловищу, на глаз надеть черную повязку, лицо загримировать, чтобы те, которые придут поклониться праху погибшего командора Миолита, не содрогались бы, глядя на изуро дованное лицо.

Да, он не мог позвонить, товарищ Цыганский. И в половину две надцатого собравшиеся на заседание разошлись. Оно не состоялось совершенно так, как и сказал незнакомец на Патриарших прудах, ибо заседание величайшей важности, посвященное вопросам миро вой литературы, не могло состояться без председателя товарища Цыганского. А председательствовать тот человек, у которого документы залиты кровью, а голова лежит отдельно, – не может. И все разошлись кто куда.

А Бескудников и Боцман-Жорж решили спуститься вниз, в ресто ран, чтобы закусить на сон грядущий.

Писательский ресторан помещался в этом же доме Грибоедова (дом назван был Грибоедовским, так как, по преданию, он принадле жал некогда тетке Грибоедова. Впрочем, кажется, никакой тетки у Грибоедова не было), в подвале, и состоял летом из двух отделе ний – зимнего и летней веранды, над которою был устроен навес.

Ресторан был любим бесчисленными московскими писателями до крайности, и не одними, впрочем, писателями, а также и артиста ми, а также и лицами, профессии которых были неопределимы, да же и при длительном знакомстве.

В ресторане можно было получить все те блага, коих в повседнев ной своей жизни на квартирах люди искусства были в значительной степени лишены. Здесь можно было съесть порцию икорки, поло женной на лед, потребовать себе плотный бифштекс по-деревенски, закусить ветчинкой, сардинами, выпить водочки, закрыть ужин кружкой великолепного ледяного пива. И все это вежливо, на хоро шую ногу, при расторопных официантах. Ах, хорошо пиво в июль ский зной!

Как-то расправлялись крылья под тихий говорок официанта, ре комендующего прекрасный рыбец, начинало казаться, что это все так, ничего, что это как-нибудь уладится.

Мудреного ничего нет, что к полуночи ресторан был полон и Бес кудников, и Боцман-Жорж, и многие еще, кто пришел поздновато, места на веранде в саду уже не нашли, и им пришлось сидеть в зим нем помещении в духоте, где на столах горели лампы под разноцветными зонтами.

К полуночи ресторан загудел. Поплыл табачный дым, загремела посуда. А ровно в полночь в зимнем помещении, в подвале, в кото ром потолки были расписаны ассирийскими лошадьми с завитыми гривами, вкрадчиво и сладко ударил рояль, и в две минуты нельзя было узнать ресторана. Лица дрогнули и засветились, заулыбались лошади, кто-то спел «Аллилуйя», где-то с музыкальным звоном разле телся бокал, и тут же в подвале и на веранде заплясали. Играл опыт ный человек. Рояль разражался громом, затем стихал, потом с тон ких клавиш начинали сыпаться отчаянные, как бы предсмертные пе тушиные крики. Плясал солидный беллетрист Дорофеин, плясали какие-то бледные женщины, все одеяние которых состояло из то ненького куска дешевого шелка, который можно было смять в кулак и положить в карман, плясала Боцман-Жорж с поэтом Гречкиным Петром, плясал какой-то приезжий из Ростова Каротояк, самородок Иоанн Кронштадтский – поэт, плясали молодые люди неизвестных профессий с холодными глазами.

Последним заплясал какой-то с бородой, с пером зеленого лука в этой бороде, обняв тощую девочку лет шестнадцати с порочным лицом. В волнах грома слышно было, как кто-то кричал командным голосом, как в рупор, «пожарские, раз!».

И в полночь было видение. Пройдя через подвал, вышел на ве ранду под тент красавец во фраке, остановился и властным взглядом оглядел свое царство. Он был хорош, бриллиантовые перстни свер кали на его руках, от длинных ресниц ложилась тень у горделивого носа, острая холеная борода чуть прикрывала белый галстук.

И утверждал новеллист Козовертов, известный лгун, что будто бы этот красавец некогда носил не фрак, а белую рубаху и кожаные штаны, за поясом которых торчали пистолеты, и воронова крыла го лова его была повязана алой повязкой, и плавал он в Караибском море, командуя бригом, который ходил под гробовым флагом – черным с белой адамовой головой.

Ах, лжет Козовертов, и нет никаких Караибских морей, не слы шен плеск за кормой, и не плывут отчаянные флибустьеры, и не го нится за ними английский корвет, тяжко бухая над волной из пушек. Нет, нет, ничего этого нет! И плавится лед в стеклянной вазочке, и душно, и странный страх вползает в душу.

Но никто, никто из плясавших еще не знал, что ожидает их!

В десять минут первого фокстрот грохнул и прекратился, как буд то кто-то нож всадил в сердце пианиста, и тотчас фамилия «Берли оз» запорхала по ресторану. Вскакивали, вскрикивали, кто-то вос кликнул: «Не может быть!» Не обошлось и без некоторой ерунды, объясняемой исключительно смятением. Так, кто-то предложил спеть «Вечную память», правда, вовремя остановили. Кто-то вос кликнул, что нужно куда-то ехать. Кто-то предложил послать коллек тивную телеграмму. Тут же змейкой порхнула сплетня и как венчи ком обвила покойного. Первое – неудачная любовь. Акушерка Кандалаки. Аборт. Самоубийство (автор – Боцман-Жорж).

Второе – шепоток: впал в уклон

СТЕПА ЛИХОДЕЕВ

Если бы Степе Лиходееву в утро второго июля сказали: «Степа, тебя расстреляют, если ты не откроешь глаз!» – Степа ответил бы том ным и хриплым голосом:

– Расстреливайте, я не открою.

Ему казалось, что сделать это немыслимо: в голове у него звенели колокола, даже перед закрытыми глазами проплывали какие-то ко ричневые пятна, и при этом слегка тошнило, причем ему казалось, что тошнит его от звуков маленького патефона. Он старался что-то припомнить. Но припомнить мог только одно, что он стоит с сал феткой в руке и целуется с какой-то дамой, причем этой даме он обе щал, что он к ней придет завтра же, не позже двенадцати часов, при чем дама отказывалась от этого, говорила: нет, не приходите.

– А я приду, – говорил будто бы Степа.

Ни который час, ни какое число – этого Степа не мог сообразить. Единственно, что он помнил, это год, и затем, сделав все-таки по пытку приоткрыть левый глаз, убедился, что он находится у себя и лежит в постели. Впрочем, он его тотчас же и закрыл, потому что был уверен, что если он только станет смотреть обоими глазами, то тотчас же перед ним сверкнет молния и голову ему разорвет на ку ски.

Он так страдал, что застонал…

Дело было вот в чем.

Степа Бомбеев был красным директором недавно открывшегося во вновь отремонтированном помещении одного из бывших цирков театра «Кабаре».

Впоследствии, когда уже случилась беда, многие интересовались вопросом, почему Степа попал на столь ответственный пост, но ни чего не добились. Впрочем, это и неважно в данное время.

28-летний Степа Бомбеев лежал второго июля на широкой посте ли вдовы ювелира Де-Фужерэ.

У Де-Фужерэ была в громадном доме на Садовой прекрасная квартира в четыре комнаты, из которых она две сдавала, а в двух жила сама, избегнув уплотнения в них путем фальшивой пропис ки в них двоюродной сестры, изредка ночующей у нее, дабы не было придирки. Последними квартирантами Де-Фужерэ были Михаил Григорьевич Беломут и другой, фамилия которого, ка жется, была Кирьяцкий. И за Кирьяцким и за Беломутом утром ежедневно приезжали машины и увозили их на службу. Все шло гладко и бесподобно, пока два года тому назад не произошло уди вительное событие, которое решительно ничем нельзя объяс нить. Именно, в двенадцать часов ночи явился очень вежливый и веселый милиционер к Кирьяцкому и сказал, что ему надо рас писаться в милиции. Удивленный Кирьяцкий ушел с милиционе ром, но не вернулся. Можно было думать, что и Кирьяцкого, и ми лиционера унесла нечистая сила, как говорила старая дура Анфи са – кухарка Де-Фужерэ.

Дня через два после этого случилось новенькое: пропал Беломут. Но за тем даже никто и не приходил. Он утром уехал на службу, а со службы не приехал. Колдовству стоит только начаться, а там уж его ничем не остановишь. Беломут, по счету Анфисы, пропал в пятницу, а в ближайший понедельник он появился глубокой и черной ночью. И появился в странном виде. Во-первых, в компании с каким-то дру гим гражданином, а во-вторых, почему-то без воротничка, без гал стука и небритый и не произносящий ни одного слова. Приехав, Бе ломут проследовал вместе со своим спутником в свою комнату, за перся с ним там минут на десять, после чего вышел, так ничего и не объяснив, и отбыл. После этого понедельника наступил вторник, за ним – среда, и в среду приехали незваные – двое каких-то граж дан, опять-таки ночью, и увезли с собой и Де-Фужерэ, и Анфису, по сле чего уж вообще никто не вернулся. Надо добавить, что, уезжая, граждане, увозившие Де-Фужерэ и Анфису, закрыли дверь на замок и на этот замок привесили сургучную печать.