Читать интересную книгу Сердца живых - Бернар Клавель

28

На следующее утро Жюльен проснулся с мыслью о Сильвии. Она была тут, рядом, и он изо всех сил старался не спугнуть ее образ.

Все же днем, после обеда, он снова забрался на чердак сарая и установил мольберт.

Тетушка Эжени подробно объяснила ему, где именно нашли тело Вуазена. Андре был убит на третьем повороте дороги от реки. Убедившись, что он мертв, немцы оставили его лежать на земле.

Значит, всю ночь, пока Жюльен катил по дороге в Лон, а потом спал у себя в постели, мастер неподвижно лежал в траве. Совершенно неподвижно. В одну секунду Андре Вуазен — богатырь с широкой, поросшей густыми волосами грудью — был навеки пригвожден к земле. Вот что такое смерть! Добрый, сильный, любящий человек, человек, которому оставалось всего несколько часов ходу до дома, где его ждала светловолосая жена, вдруг разом упал на землю и навеки остался бездыханным.

Нет, когда Жюльен шел за катафалком, увозившим дядю Пьера на маленькое кладбище в Фаллетане, он еще и понятия не имел о том, что такое смерть!..

В июле, когда погиб Андре, была темная ночь, потом наступило утро. Светлое утро. Свежее, но ясное. И всю ночь мастер одиноко лежал в траве в ожидании этого утра…

Из всего прочитанного накануне Жюльен удержал в памяти только несколько строк, и теперь, натягивая холст, он вполголоса повторял их:

В зеленых зарослях шумит, поет рекаИ яростно росы срывает блесткиИз серебра…

Жюльен ясно видел реку Лу. Она катила свои прозрачные воды по чистому песчаному дну, усеянному галькой. Она была такой, какой, должно быть, знал ее мастер, когда бывал на ее берегу перед войною летними солнечными днями. Лу должно было найтись место на картине, которую собирался написать Жюльен. Ей предстояло стать действующим лицом панорамы… Живым действующим лицом. Существом, которому не страшны пули.

Картина уже стояла у него перед глазами, он видел ее во всех подробностях, видел все краски, все оттенки.

На ложе зелени, там, где струится свет…

Таким образом и человек обрел свое место на картине Жюльена:

Спит в солнечных лучах, к груди прижавши руку.

Жюльен приготовил палитру. Налил в стаканчик немного скипидара и льняного масла; выбрал небольшую плоскую и твердую кисть. Обмакнул ее в жидкость, чтобы развести на палитре голубую краску. Затаив дыхание, он несколько секунд пристально смотрел на белый холст, держа руку в воздухе; потом принялся писать.

Ему нравилось писать на холсте. Особенно когда в руке была такая вот плоская кисть, которой можно наносить и тонкие и широкие штрихи, оставлять и яркие и бледные мазки. Даже легкое шуршание жесткого волоса по шероховатой поверхности холста было ему приятно.

Нанеся первые контуры, он тут же принялся быстро рисовать. Он не колебался, не раздумывал, не прикидывал. Ведь картина с пугающей ясностью стояла у него перед глазами, он видел ее отчетливее, чем вещи на чердаке. Она поражала простотой и удивительной точностью. А к тому же он ощущал такую силу, что мог позволить себе все испробовать, не сомневаясь при этом, что всего добьется. Он был способен нарисовать все: небо, прозрачные веды реки, буйные травы, свет и тени, цветы, листву, ветви деревьев, скалы и землю. И стихи Рембо, еще жившие в мозгу Жюльена, помогали ему, водили его рукой. Каждому слову соответствовал цветной мазок.

Лицо лежавшего в траве человека было бледным пятном. Бледное пятно, и только.

По мере того как контуры картины обозначались яснее, по мере того как краски становились ярче, по мере того как работа близилась к концу, происходило нечто непонятное. Мастер по-прежнему занимал главное место в композиции, но что-то переменилось. Теперь Жюльен воспринимал его смерть уже по-иному. Он не мог бы объяснить толком овладевшее им чувство, но мысль о том, что Андре Вуазен навеки обречен на неподвижность, казалась ему теперь не такой ужасной. На минуту ему вспомнился дядя Пьер. И он понял, что в его глазах мастер стал отныне походить на этого славного человека, умершего в Фаллетане. Жюльен вдруг почувствовал, что смерть Андре теперь уже не так терзает его. Он даже перестал рисовать и отступил от холста.

«Разве имею я право меньше терзаться?»

Он опять вернулся к холсту. Как ни странно, но он не испытывал ни малейших угрызений совести, не ощущал за собой никакой вины.

По правде говоря, Вуазен не стал ему менее близок. Он просто переместился теперь в такую сферу, которую нельзя было отнести ни к царству жизни, ни к царству смерти; могло показаться, что он, как и дядя Пьер, каким-то чудом существует рядом с ним, Жюльеном. Отныне больше не было сомнений в том, что Андре мертв, и все же он теперь вновь жил в памяти Жюльена совсем так, как в тот декабрьский вечер, в Кастре. В тот вечер, когда все вокруг было окутано туманом…

Жюльен вновь перестал рисовать. Он даже отвернулся от холста. У него мелькнула мысль, которая поначалу даже слегка испугала его, затем ему стало как-то не по себе. Он ясно представил, как эти два покойника невозмутимо шагают рядом с ним по жизни. И вдруг понял, что это, в общем, совсем не неприятно. Напротив, даже хорошо, когда у тебя такие славные спутники, которых никто, кроме тебя, не видит. Оба эти человека — то ли умершие, то ли живые — теперь нисколько его не стесняли, он чувствовал себя в их обществе, как в компании добрых друзей. Вот, скажем, он идет рядом с Сильвией, обняв ее за талию. А на самом деле они не вдвоем, их сопровождают усопшие.

Это мгновенное видение вскоре исчезает, и Жюльен опять берется за работу. Под нагретой солнцем черепицей очень жарко. Временами капли пота стекают у него с бровей, и он трет глаза тыльной стороной руки, даже не выпуская кисти. Но, несмотря на жару, он не испытывает усталости. Его только охватывает какая-то полудрема, и она постепенно утишает боль.

Жюльен часто рисовал. Для того чтобы развлечься, поучиться мастерству или когда ему хотелось подарить картину товарищу; но еще никогда он не рисовал так, как в тот день. Даже когда он писал портрет Сильвии, он ощущал какое-то напряжение, ему приходилось направлять свою руку. А сейчас рука двигалась сама собой, будто ее направляла неподвластная ему сила. Некоторое время Жюльеном владело такое чувство, будто он — только сторонний наблюдатель. Будто рука, наносившая мазок за мазком, ему не принадлежит. Будто здесь, на этом чердаке, находится какой-то малый, он кладет на холст одну краску за другой, не обращая никакого внимания на Жюльена Дюбуа, который наблюдает за ним. И по мере того как картина близилась к завершению, этот неизвестный художник словно перекладывал на свои плечи горе, которое со дня гибели Андре безраздельно владело Жюльеном.

Это странное чувство уходило, возвращалось, рассеивалось, вновь становилось ощутимым, опять уходило и окончательно определилось, когда Жюльен весь сосредоточился на нем. Неизвестно почему, чувство это было неотделимо в его сознании от озабоченного лица матери. Такое лицо было у нее в тот вечер, когда он сообщил ей о гибели мастера, оно стало еще более скорбным, когда он рассказал о последних часах Андре Вуазена. И всякий раз, когда Жюльен против воли вспоминал это горестное лицо, он вздрагивал, как от удара электрическим током.

Наконец он завершил картину; лоб его был покрыт каплями пота.

Жюльен долго стоял не двигаясь, держа в одной руке кисть, а в другой палитру.

Его правая рука слегка дрожала. Он видел это, но ничего не мог поделать.

Он положил кисть, палитру и отступил на несколько шагов. Внимательно посмотрел на холст, потом медленно пошел в угол, где было сложено сено, и растянулся там. Только теперь он впервые ощутил усталость.

Но это была какая-то дотоле незнакомая ему усталость. Усталость приятная; она мягко охватывала все тело, окутывала мозг, мешала сосредоточиться на какой-нибудь определенной мысли или на каком-нибудь воспоминании.

Ему захотелось еще раз взглянуть на дело своих рук. Он приподнялся на локте, но из того угла, где он лежал, свеженаписанное полотно казалось светящимся пятном, отражавшим небо. Жюльен негромко произнес:

Две раны красные зияют под ребром…

Но две красные раны, запечатленные им на холсте, не вызывали чувства боли. Они были всего лишь двумя мазками киновари, положенными на холст среди других мазков тусклого тона.

Жюльен лежал неподвижно, не сводя глаз с обломанной в уголке черепицы. Она тоже казалась красным пятном. Пятном, которое медленно расплывалось, пока не слилось с темным тоном остальной части крыши.

Вскоре весь чердак наполнился солнечной пыльцою и смутной музыкой. Это была неясная музыка, она напоминала далекий и нежный напев. То ли песню, то ли жалобу. Изнуряющая жара сменилась приятным теплом. Примятое тяжестью его тела сено шуршало, и на миг копенка, освещенная лучом заходящего солнца, показалась ему гигантским снопом огня, который тут же погас под облаком дыма.