Читать интересную книгу Сердца живых - Бернар Клавель

— Господи, и что только наделала война, — опять горестно вздыхает тетушка.

Жюльен начинает свой рассказ. Он описывает, как они пришли в дом старика, вспоминает, как Андре спорил с перевозчиком: этот ветеран войны четырнадцатого года не мог простить молодым недавнего отступления. Потом все уселись за стол, чтобы перекусить, и старик отказался взять деньги за яйца и ветчину, которыми он их угощал:

«Не хочу, чтобы ты потом говорил, что ветеран той войны тебя даже не накормил!»

Жюльен хорошо запомнил эти слова. Видно, под угрюмой внешностью перевозчика скрывалось великодушное сердце.

В памяти Жюльена сохранилось немало подробностей об этих двух часах, которым предстояло стать последними в жизни Андре. Тропинка, по которой молча бежал, держа нос по ветру, большой черный пес перевозчика. Долгое ожидание, когда они, укрывшись за ветвями деревьев, сидели на корточках возле самой воды, а над ними летали тучи мошкары. Тяжелое дыхание старика, от которого разило вином.

Тетушка Эжени внимательно слушает. Когда Жюльен останавливается, она всякий раз произносит:

— Дальше.

— Потом старик сказал, что наступила подходящая минута, и мастер поднялся на ноги. Обнял меня. Вечерело, но луна еще не взошла. Я различил белое пятно рубахи над самой водой. Сумеречный свет позволял мне видеть Вуазена, но для этого надо было ни на секунду не сводить с него взгляда.

Жюльен вновь умолкает. Его охватывает почти такая же мучительная тревога, как тогда, в июле, и он чувствует, что на лбу у него выступили капли пота. В дальнем конце моста по-прежнему шагают взад и вперед немцы в зеленых мундирах и касках.

— Андре отлично плавал, — продолжает Жюльен. — Не слышно было ни всплеска. Мы минут десять сидели не двигаясь. Потом перевозчик сказал: «Пожалуй, можно идти». И повел меня сквозь густые заросли. Мы отошли уже довольно далеко, когда все началось.

— Что именно?

Жюльен вздыхает:

— Крики. На немецком языке. Они доносились издалека. Потом послышался выстрел. И тотчас же очередь из автомата… И все.

Он вынужден остановиться. У него перехватило горло.

— Несчастный, — шепчет тетушка Эжени.

…Теперь Жюльен весь в прошлом. Он снова идет по тропинке рядом с перевозчиком. Старик больно сжимает своей шершавой рукою его запястье и тащит за собой. Оба молчат. Небо над деревьями в лунном свете. Тропинка становится шире, и старик наконец выпускает руку Жюльена. Кашляет, отплевывается, а потом спрашивает:

— Он был тебе друг?

— Друг.

— Вот бедняга! Уцелел на войне и погиб ни за что ни про что в нескольких шагах от дома.

— Значит, вы думаете?..

— Да уж не иначе, голубчик. Коли они так скоро прекращают огонь…

Жюльен разом останавливается. Он едва успевает нагнуться: болезненная спазма вызывает у него рвоту. Старик кладет ему руку на плечо и произносит:

— Ничего, ничего, не смущайся. Это от волнения. После рвоты тебе полегчает.

Жюльен почти не слышит его.

— Пошли, — говорит старик. — Зайдем ко мне, тебе надо выпить стаканчик.

Жюльен и сейчас еще отчетливо помнит, как тогда, в июле, спирт обжег ему глотку. Тетушка Эжени что-то говорит ему о жене мастера, и Жюльен вспоминает последние слова перевозчика:

— Через несколько дней я попрошу знакомого крестьянина отвезти велосипед твоего друга в Доль. У него есть пропуск. Пусть отдаст машину жене покойного, все же она сколько-нибудь за нее выручит.

26

Возвратившись домой, Жюльен застал мать в кухне, она готовила ужин. Они расцеловались, потом мать спросила:

— Ну что?

Жюльен тяжело опустился на стул. Он ехал назад очень быстро, словно спешил оказаться подальше от демаркационной линии. Два слова жили в его мозгу: «Demarkationslinie. Verboten»[2].

Слова эти всю дорогу преследовали, подстегивали его. Ему многое еще было неясно, но он уже начал постигать всю нелепость происходящего. В этот майский день возле Лу, весело катившей свои воды среди зеленых берегов, он видел в каких-нибудь десяти метрах от себя людей, среди которых, быть может, находился и убийца Андре Вуазена. Людей, любой из которых мог каждую минуту стать его собственным убийцей. Покамест они стояли на мосту и ограничивались тем, что проверяли у проходящих пропуска и отбирали удостоверения личности. Тетушка Эжени перешла через демаркационную линию, чтобы повидаться с ним, Жюльеном. Если б ему захотелось попасть в оккупированную зону, он мог бы сделать это, испросив разрешение; а тогда, в июле, всего в нескольких сотнях метров от моста Парсей, Андре Вуазен был убит только потому, что захотел перейти через эту же самую демаркационную линию, разделявшую его с женой.

Жюльен видел немцев, они находились всего в десяти метрах от него. Они улыбались, и вид у них был безобидный. Шутили с французскими жандармами. А ведь он, Жюльен, солдат, солдат армии, куда его завлекли, убедив, будто ее формируют в надежде вышвырнуть немцев из Франции.

«Этим людям война осточертела не меньше, чем нам», — сказала тетушка Эжени. Вот она какова, война!

Жюльен подумал о Кастре и о Сильвии. Там они и впрямь жили вдали от войны. Им приходилось сносить лишения, они слушали лондонское радио, читали газеты, но войну воочую не видали.

— Ну что? — повторила мать. — Как там тетя Эжени?

— У нее в доме немцы.

И он пересказал матери слова тетушки. Мать подала ему стакан холодной воды. День еще не угас, но все вокруг, казалось, спало. После быстрой и утомительной езды, когда ветер громко свистел в ушах, Жюльену казалось, что тишина проникает в глубь его существа. Он словно цепенел. Сначала от его ступней медленно поднялась какая-то теплая волна, она достигла икр, затем бедер. Там эта волна усталости ненадолго задержалась, а затем продолжала свой путь, охватывая плечи, руки и, наконец, голову; все померкло у него перед глазами, как в тумане. Жюльен оборвал рассказ о тетушке. Мать с болью смотрела на сына, черты ее лица и взгляд выражали напряжение. Едва слышным голосом она спросила:

— Ну, а об Андре Вуазене ничего нового не узнал?

Жюльен медлит с ответом. Молчание стоит между ними, как бездонный омут. Потом он опускает голову и шепчет:

— Перевозчик не ошибся. Тогда, в июле, он мне сразу сказал: «Когда они дают автоматную очередь, а потом тотчас же прекращают огонь…»

У Жюльена перехватывает дыхание. Но он берет себя в руки. Сдерживает слезы, от которых горят веки, и порывисто поднимается с места.

— Бедный малый, — шепчет мать. — И жена одна осталась, бедняжка.

— Да, ему не повезло.

Голос Жюльена звучит странно. В нем появились жесткие металлические ноты. Мать поднимает голову и с удивлением смотрит на сына.

— Он ведь всегда был добр к тебе, — произносит она.

— Да, он был славный человек.

— Можно подумать, что ты уже утешился.

Жюльен молча выходит. Идет к колонке, окунает голову в резервуар с холодной водой. Возвратившись, он сталкивается с отцом, который только что вошел в кухню. И тогда спокойным, почти равнодушным тоном Жюльен быстро повторяет то, что уже рассказал матери. Лицо у нее замкнутое. Отец сперва внимательно слушает, но потом, ухватившись за какую-то мысль, начинает говорить сам и почти тотчас же перескакивает с нынешней войны на ту, прежнюю. Жюльен умолкает. Отец говорит о той далекой войне так, будто она еще продолжается. В его памяти сохранились мельчайшие подробности. И мертвые занимают в ней не меньше места, чем живые. Прошло уже слишком много времени с той войны, и слова изнуренного каждодневной работой старика звучат так бесстрастно, что, когда он упоминает о раздробленной ноге, о распоротом животе или о пробитой голове, это не вызывает ужаса. Отец как будто и не жалеет раненых, не оплакивает своих товарищей, зарытых в Эльзасе или других местах. Он одинаково ухмыляется, вспоминая какой-нибудь веселый случай и рассказывая о грозном дне. Отец все говорит, говорит, но Жюльен уже не слушает. Доносящиеся до него слова обволакивают мозг туманом, как прежде его обволакивала тишина. Солнце клонится к закату. Теперь у отца освещена лишь одна щека. За спиной матери блики огня окрашивают в оранжевый цвет щели в растрескавшейся плите. Тлеющий уголек вспыхивает на решетке. Жюльен перестает есть.

— Ты сыт? — спрашивает мать.

— Да, спасибо.

Он встает со стула, целует мать, потом отца и начинает медленно подниматься по деревянной лестнице. Отец молчит. В кухне слышен только скрип деревянных ступенек.

Войдя к себе в комнату, Жюльен опускается на кровать. Он уже свыкся с усталостью, она его больше не мучит. И все-таки его гнетет какая-то тяжесть.

С того дня, когда Жюльен провожал мастера, с того часа, когда до его ушей донесся треск автоматной очереди, он уже знал, что Андре Вуазен умер. Знал, но твердых доказательств у него не было. Он никогда не мог объяснить себе, почему мастер так быстро занял в его памяти место рядом с дядей Пьером, почему эта смерть почти не терзала его. Быть может, потому, что смутная надежда продолжала жить в глубине его души? Отныне с этой надеждой покончено. Сегодня он будто сам переплыл реку Лу и своими глазами увидел труп мастера.