нас. Именно об этом, кстати, мечтал пушкинский Сальери:
«Так улетай же! чем спорей, тем лучше!»
Моцарт умер за восемь лет до рождения «солнца русской поэзии», но, думаю, он целиком и полностью согласился бы с теми словами, которые Пушкин однажды адресовал князю Вяземскому: «Толпа… в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врёте, подлецы: он и мал и мерзок – не так, как вы – иначе!» (выделено Пушкиным. – Л К.)
Однажды в Зальцбурге…
Кто постигнет тайны и извивы судеб гениев? Очень хочется – хотя и не любит матушка-История сослагательного наклонения! – немного пофантазировать на эту тему. Летом 1791 года – последнего года жизни Моцарта – российский посол в Вене и до мозга костей европеец Андрей Кириллович Разумовский написал письмо «великолепному князю Тавриды» Григорию Александровичу Потёмкину. Внук свинопаса и сын последнего гетмана Украины Разумовский был заметной персоной и в мире музыки – вспомните бетховенские квартеты Разумовского! И в том, что касалось музыки, к его мнению обычно прислушивались.
Так вот, Разумовский, уже отчасти знакомый с музыкой «Волшебной флейты», написал Потёмкину о страшно бедствовавшем музыканте по имени Вольфганг-Амадей Моцарт. Потёмкин в то время был полон поистине наполеоновских планов – не путать с потёмкинскими деревнями! – развития основанного им города Екатеринослава. В его будущем университете, в числе прочего, предполагалось на самом высоком уровне преподавать и музыку.
Андрей Кириллович Разумовсний
Разумовский предлагал пригласить Моцарта на должность придворного капельмейстера с подобающей его гению оплатой, а также выделить ему на новороссийских чернозёмных землях большое имение… Глядишь, и укоренился бы вечный бродяга с семейством на волшебной землице, здоровье бы поправил, а там и встреча с Пушкиным совсем не исключалась бы…
Увы, «поздно встал», по определению Тютчева, опоздал граф Андрей Кириллович. Неизвестно даже, прочёл ли это его письмо Потёмкин. Более того, мы не знаем, получил ли он его. 5 октября 1791 года на расстеленной посреди молдавской степи конской попоне умер Потёмкин, а ровно через два месяца за ним последовал и Моцарт…
«Как некий херувим…»
Спросите себя: у вас остаётся «послевкусие», постощущение после музыки Моцарта? Если вы испытываете радость, душевный подъём, если вам хочется жить, хочется летать, то музыка, которую вы слушали, сотворена гением, светлым гением. У меня такое «послевкусие» остаётся от музыки Моцарта. Я просто летаю! И не летаю ни от Верди, ни тем более от Вагнера, ни даже от Петра Ильича. Там – другое…
Моцарту, как любому гению, ведомо было всё. Чёрное и белое. Падший ангел Люцифер, и – божественная энергия, «горний ангелов полёт»… Пророк! Музыкальный пророк, который так же, как Пушкин, мог кому угодно проникнуть «под кожу» и в самую сердцевину, самую суть любого явления. Но…
Есть в эзотерике такая теория отработанной кармы. Такие гении, такие пророки, как Пушкин и Моцарт, расходуют и делятся с людьми отпущенным им щедро. От души. Не считая! Они чужды каких-либо расчётов и пренебрегают той самой «презренной пользой». Но бывают моменты, когда они чувствуют, что сказано, написано, спето и отдано всё. Таи Пушкин всё сказал к тридцати семи годам, Моцарт – к тридцати пяти, а Шуберт вообще едва перешагнул тридцатилетний рубеж.
Но к этому времени он успел написать девять симфоний и более шестисот романсов и песен, не считая остального! И порой даже напрочь забывал написанное. Ему нечем было расплатиться за пиво, он брал салфетку, писал на ней какую-то мелодию и расплачивался ею. А потом, когда трактирщик показывал ему эту салфетку, он искренне изумлялся: «Разве я это написал? Я и позабыл!»
И к таким пророкам сначала приходит ощущение, что всё, что ты должен был сказать или спеть граду и миру, urbi е orbi, сказано и спето. А потом приходит судьба. К Пушкину – Дантесом. К Шуберту – тифом и лихорадкой. К Моцарту – слугой, который подсыпает ему малыми дозами яд.
И не в этих обличьях даже дело. Не было бы их – непременно подвернулись бы другие злые гении. Твоя миссия выполнена, твой час пробил, твоя свеча человечеству зажжена. Где гарантия, что Моцарт и Пушкин, доживи они ну не до ста, до семидесяти, восьмидесяти лет, были бы так же божественно легки и плодовиты?
Могу повторить вслед за Россини, что Бетховен, возможно, самый великий музыкант, но Моцарт – единственный!
Бутылка шампанского для троих
В музыкальном театре нередко бывает так, что один певец исполняет в той или иной опере несколько ролей. Иногда это происходит даже в одном спектакле: Шаляпин в «Борисе Годунове» певал Бориса и Варлаама, Варлаама и Пимена, в «Князе Игоре» – Кончака и Владимира Галицкого.
У певиц такое тоже случается, хотя и реже – многим (в том числе и мне), например, доводилось петь в «Богеме» и Мими, и Мюзетту. Но мне повезло – в «Свадьбе Фигаро» я, правда в разное время, пела и Керубино, и Сюзанну, и Графиню. Этот случай, без сомнения, уникален, и всякий раз, когда об этом вспоминаю, благодарю своих консерваторских учителей. За то, что они ещё в ту пору, когда я училась на втором курсе, поверили в меня.
«Рассказать, объяснить не могу я…»
Мой путь к «Свадьбе Фигаро» начался ещё на первом курсе консерватории, когда я с Геннадием Николаевичем Рождественским спела в концертном исполнении маленькую оперу Жюля Массне «Портрет Манон». Это такой, говоря современным кинематографическим языком, сиквелл самой знаменитой оперы Массне.
Там уже такой пожилой, потрёпанный бурями жизни де Грие – и его племянник, совсем юный Жан – роль-травести, которую я и исполняла. Жан влюблён в юную девушку Аврору, дядюшка считает, что она ему совсем не пара… но в финале она предстаёт перед де Грие в таком же платье, как у Манон, чей портрет она носит с собой. Де Грие вспоминает прежние дни и благословляет влюблённых.
Этот Жан – ну точь-в-точь воскресший Керубино! Я, видимо, так хорошо выглядела в этом мальчишеском костюмчике, что мне тогда Геннадий Николаевич, Царствие ему Небесное, сказал: «Ой, Люба, из вас такой Керубино в “Свадьбе Фигаро” выйдет, начинайте эту партию смотреть». – «Не рано ли?» – заосторожничала я. Он говорит: «Ну что вы, это вам вполне по зубам».
Рождественский был прав. Кто же первокурснице даст Сюзанну – нет техники, а главное –