Ладно, хватит мечтать. Пора всерьез подумать о первоочередном деле. К вечеру мне надо добраться в Сан-Густино, если я рассчитываю послезавтра прибыть во Флоренцию.
ЛЕОНАРДО
В замковом дворе нас встретил большой бородатый, свирепого вида испанец в красном плаще, который представился как Рамиро да Лорка, управляющий герцога. Он показал наши апартаменты на третьем этаже. Они включали в себя пять комнат — две большие и три поменьше. Мы решили, что я займу две небольшие комнаты под кабинет и спальню, а в третьей поселятся Салаи и Томмазо. В одной из больших комнат Томмазо устроит свою лабораторию, а пятым залом мы все будем пользоваться как гостиной. Рамиро, похоже, пребывал в недоумении по поводу того, что я не взял себе более просторную комнату, а выделил ее «слуге».
— Томмазо и Салаи не являются моими слугами, — пояснил я. — Они мои ученики и помощники. Да и сам я предпочитаю жить в небольших комнатах, в них мне лучше думается.
Мы втроем провели утро, распаковывая вещи. Я еще выкладывал книги на буфет, когда услышал легкий стук в дверь. Открыв ее, я встретил внимательный взгляд седовласого изящного господина в неброском наряде. В глазах этого обладателя румяных щек и носа картошкой светилась почтительная доброжелательность.
— Имею ли я удовольствие адресоваться к маэстро Леонардо да Винчи?
Я пригласил его в комнату, и он представился как Франческо Содерини, епископ Вольтерры и посланник правительства Флоренции. Эту фамилию я где-то слышал, хотя не вспомнил, где именно и в каких обстоятельствах. И тем не менее клирик и политик… непонятно, чем я заслужил визит столь важной персоны?
Салаи по моей просьбе принес нам вина, и епископ расположился в наиболее удобном кресле.
— Ах, у меня до сих пор ноет все тело! — пожаловался он. — Очень длинна, знаете ли, дорога из Флоренции.
Я согласно кивнул и улыбнулся, ожидая продолжения его речи.
— М-да… значит, сейчас, как я слышал, вы трудитесь на герцога Валентинуа? — тон епископа внезапно стал неприятно фамильярным.
— Верно.
— Могу ли я поинтересоваться, в каком качестве?
— В качестве военного инженера его светлости.
Епископские губы исказила усмешка; голова начала ритмично покачиваться, словно под музыку марширующего духового оркестра.
— Ну конечно… Значит, вы не видите никакого противоречия в данной должности?
— Противоречия?
— Маэстро, если герцог нападет на Флоренцию, на ваш родной город, как он и угрожал только вчера в моем присутствии… что вы испытаете при этом?
Я немного помолчал. Такими вопросами я не задавался…
— Я предпочел бы, чтобы этого не случилось.
— Нет. Мне представляется, что ваши чувства могут быть довольно сложными.
Должен ли я любить Флоренцию? Противоестественно ли отсутствие патриотизма?
— И все же, я надеюсь, что вас достойно вознаградят за любое… — Он откашлялся. — Чувство вины, каковое вы можете испытывать.
Почему я должен любить Флоренцию? Что сделала Флоренция для меня?
Я уже собрался ответить, но епископ упреждающе поднял руку:
— Маэстро, я ни в коей мере не собирался вас обидеть. Не собираюсь читать проповеди… но мне хотелось предложить вам некий способ служения вашей любимой родине, пока вы служите вашему новому покровителю.
— Что вы подразумеваете?
Он подразумевал предложение шпионить за герцогом. Ему хотелось, чтобы я присылал флорентийской Синьории отчеты обо всех моих разговорах с герцогом, поставлял достоверные сведения о чаяниях и намерениях герцога, о его планах и передвижениях. А мне хотелось ответить отказом. Хотелось предложить этому епископу избавить меня от дальнейшего общения с ним.
Шпион, крадущийся во мраке… шпион, двуличье и обман…
Я уже готов был высказаться, но Содерини проворно поднялся с кресла и, подойдя, похлопал меня по плечу. Видимо, он полагал, что дельце сделано, что я согласен на его предложение.
Франческо Содерини… вдруг я вспомнил, где слышал недавно это имя. А он уже открыл дверь и поклонился с самодовольным видом…
— На днях меня спрашивал о вас Вителли Вителлодзо, — заметил я. — Он, кажется, страстно желал с вами познакомиться.
Розовые щеки епископа приобрели оттенок прошлогоднего снега.
Тем же вечером меня пригласили к герцогу. Мне подумалось, что с нашей последней встречи он заметно изменился: исчез бесшабашный юноша, его место занял более суровый и ожесточенный человек. Он похудел, а его борода стала гуще. Не изменились, правда, его обаяние и врожденное изящество, хотя и выглядел он теперь более изысканно.
Словно нацепил маску… подобную той, что приходится носить мне самому…
— Мой господин, вы достигли величия с нашей последней встречи.
— В Милане… да, она мне живо помнится. Величия? Пока нет, Леонардо. Я еще только в начале пути. Как и вы, я мечтаю творить чудеса.
Я невольно улыбнулся. Частенько мне вспоминался тот наш разговор, но я не смел надеяться, что он произвел на герцога такое же впечатление. Его голова, должно быть, до отказа забита планами и завоеваниями, врагами и союзниками, постоянными встречами с самыми разными людьми — и дукатами… Могло ли там еще поместиться точное воспоминание о словах, которыми мы обменялись три года назад в монастырской трапезной?
Он поинтересовался подробностями моих экспедиций, моими планами повышения качества укреплений в Пьомбино и Ареццо и прочими делами. Вежливо выслушав мои ответы, он сообщил, укрепления каких городов, по его мнению, я мог бы еще обследовать. Значит, мои летние странствия уже спланированы.
Позже он показал мне удивительные сокровища этого дворца, начав со знаменитой библиотеки бывшего герцога, где на полках стояли аккуратные ряды книг в бордовых кожаных переплетах с серебряными застежками. Я увидел имена множества древних авторов, труды по ботанике, математике и анатомии, которые сам стремился отыскать много лет.
— Вижу, что вы готовы не вылезать отсюда днями и ночами, — заметил герцог. — Но не волнуйтесь, Леонардо, в ближайшие дни у вас будет время изучить древнюю мудрость.
— Говорят, мой господин, что вы продаете эту библиотеку.
— Не всю. Вы можете выбрать, какие труды вам хотелось бы сохранить.
Я с благодарностью поклонился.
Он показал мне и кабинет Федериго[29], который произвел на меня неожиданно большое впечатление. Доспехи, астрономические и музыкальные инструменты в настенных полках выглядели настолько реальными, что обманывали взгляд, хотя на самом деле их изображения являлись искусной инкрустацией. В тусклом факельном свете было трудно разглядеть детали, но…
— Здесь, мой господин, я тоже мог бы провести несколько дней.
— Но именно здесь работаю я, Леонардо. Хотя вы можете приходить сюда по утрам, пока я сплю. Я договорюсь об этом с Рамиро.
После замечательной экскурсии мы выпили вина в герцогской гостиной, и я показал ему наброски нового оружия, над которым трудился весной, — боевая колесница с ножами и косами, бронированная машина, взрывающееся ядро и поглощающий меч щит. Началась самая приятная часть нашей беседы — мы, словно мальчишки, развлекались с новыми игрушками. Но особенно взволновался герцог, когда я сообщил ему, что Томмазо изготовит образцы этого нового оружия в своей лаборатории.
Разговор наш прервался, но после недолгой паузы его светлость произнес:
— Знаете, Леонардо, у меня сейчас впервые возникло чувство, которого я прежде никогда не испытывал…
Заинтересованно взглянув на него, я заметил, что его опущенный взгляд устремлен либо в пол, либо в пространство.
— В разговорах с большинством людей у меня возникало такое чувство, будто я общаюсь с некоей более низкой формой жизни… так, словно для общения с ними мне достаточно задействовать лишь малую часть моего ума. С вами, однако… — наши глаза встретились, — у меня возникает совсем иное чувство. Мне кажется, что ваш ум не менее, если не более, велик, чем мой. Для меня это является редким и вдохновляющим переживанием.
— Наши чувства взаимны, мой господин.
Он пристально глянул на меня:
— Нет необходимости льстить мне. Я больше уважаю правду.
— Могу заверить вас, что это не просто лесть, — произнес я, придав голосу большую искренность, хотя, по правде говоря, на это высказывание сподвигла меня именно лесть.
Мог ли я искренне считать, что этот юный воин превосходит умом Луку Пачоли[30] или Донато Браманте[31]? Нет, но если бы мне пришлось сказать ему правду, то я подозреваю, что переживание Борджиа порадовало бы его гораздо меньше, чем ему хотелось. Никто не мог бы свысока отнестись к такому человеку, не пожалев об этом впоследствии.