Читать интересную книгу Своя земля - Михаил Козловский

— Я сейчас разогрею обед.

— Не нужно, хватит и молока.

— Ты знаешь, не нравятся мне эти звонки, срочные вызовы, — наливая из корчажки в подставленную мужем кружку, говорила Нина. — Даже на сердце тягостно, все кажется, ты в чем-то провинился, что-то у тебя не так, за что-то тебя должны ругать.

— Да-а, там редко хвалят нашего брата, — задумчиво сказал Владимир Кузьмич.

— У тебя все в порядке? Я весь вечер была сама не в себе, а тут Томка раскапризничалась. Тебя ждала, насилу уговорила лечь… Ты только не сердись, мне все кажется, что у тебя что-то не ладится. Ну, какой ты председатель колхоза! Всю жизнь прожил в городе.

Она сидела по другую сторону небольшого кухонного столика, подперев голову ладонями. Волосы ее растрепались, глаза казались бездонно глубокими, и Владимир Кузьмич все время ощущал настойчивость ее встревоженного взгляда. Отставив в сторону пустую кружку, он тихо засмеялся:

— Ох, Нина, ты больше беспокоишься о моих делах, чем я сам, и всегда по пустякам. Отчего ты врач, а не учительница? Тебе следует иметь много детей, тогда не будет времени заботиться обо мне.

Нина медленно и грустно улыбнулась:

— Не глупи, у нас все должно быть общим… Как поздно уже, я приготовлю постель.

— Хорошо, только дай шлепанцы, покурю пока во дворе.

Он вышел на крыльцо, присел на ступеньках, и сразу же ночной холод облил под рубашкой спину и грудь. Белая, словно жестяная луна высоко поднялась над затихшим селом, была она четкая, круглая, как будто ее вычертили циркулем; тени от плетня, деревьев и домов сделались обугленно-черными, с резко обрубленными очертаниями. На буграх за селом горели фонари, и свет их казался желтым. Стояла та глухая ночная пора, когда сонный покой не нарушают ни собачий лай, ни пенье петухов, только с крыши с выдержкой капала роса: «кап», и через некоторое время снова — «кап, кап». Какая-то железка под сараем отзывалась летучим звоном, и ночь была полна перестукивания больших тяжелых капель. Невольно прислушиваясь, Владимир Кузьмич припомнил мужицкую примету: при обильной росе дождя не жди, а он нужен до зарезу: яровые вышли хилые, неровные, просвечивали малярийной желтизной. Один хороший дождь — и все поправилось бы, тогда, возможно, и придет тот небывалый урожай, которого ждут каждую весну. Потом стал припоминать и другие приметы и вскоре поймал себя на том, что снова думает о земле, о посевах, обо всем, что прошло перед ним за долгий, трудный и утомительный день, битком набитый большими и малыми заботами. Его постоянно одолевали хлопоты, сотни разных дел. У него уже не было ни желания, ни сил проникнуться любопытством к чему-нибудь постороннему, лишь обыденные мысли бродили в голове. Его вполне удовлетворяли простые, осязаемые дела, которые ставила жизнь: выезд в поле, ремонт машин, сев, жатва, уборка свеклы, снова сев, ночью — глубокий сон без сновидений после сильной усталости. Он с головой ушел в свои обязанности. Теперь и сам, сойдясь с такими же председателями, был не прочь похвастаться своей хозяйской расторопностью, пожаловаться на снабженцев и кооператоров, на дожди и бездождье, ругнуть районные учреждения за неповоротливость, огорченно махнуть рукой, если спрашивали, как идут дела в колхозе, — спрашивай, мол, у больного здоровья. Следуя привычной тактике своих предшественников, он был уверен, что ему невыгодно выскакивать вперед, — хвалиться пока нечем, а забот много, что-нибудь да и упустишь, а то, глядишь, и обнаружится какая-нибудь прореха, зачем же выставлять себя на посмешище. «Как пес на проволоке, бегаю из одного угла двора в другой», — говаривал он иной раз.

Но все же своим положением был доволен и, скрывая от всех, гордился тем, что до отказа способен отдать себя одному делу и это придает ему силу и уверенность, в которых он так нуждался. Второй год в Долговишенной, а все еще полно новизны, и каждый прожитый день не похож на вчерашний, по-прежнему тянет заглянуть за краешек занавеси будущего: что же там впереди, что еще ожидает? Чудачка Нина, у каждого человека, наверное, в каком-то неприметном уголке души все еще сохраняется воспоминание о земле, и как долго ни живи в городе, все равно ничем его не заглушить. Все это как сладкая тоска по детству.

На крыльцо вышла Нина и, набросив на его плечи теплый пиджак, присела рядом. Положив голову ему на плечо, стала смотреть на залитые зыбким лунным серебром макушки старых ракит в соседнем проулке, таких густых, что сквозь их листву не мог пробиться свет и ночная чернеть лежала под ними непроницаемой стеной.

— Ты о чем думаешь, Володя? — спросила она и потерлась щекой о его плечо. — Знаешь, когда ты вчера сказал, что противно смотреть на человека, если он всем доволен, я подумала о себе. А как же я? Мне хорошо здесь, я всем довольна, ну, может, чуть-чуть чего-то не хватает. Сегодня получила письмо от Линки Карасевой, помнишь, я знакомила тебя с ней в кино? Ну, бледненькая такая, с черными-черными волосами, ты еще сказал тогда, что она питается одной фармакологией? Линка пишет, что теперь работает в новой клинике, во всех кабинетах у них прекрасное оборудование, прямо-таки царство медицины. Знаешь, меня задел самый тон письма. Мы никогда не были подругами, зачем, думаю, написала она, похвастаться разве. Вот, смотри, хотя ты и была на лучшем счету, а я лучше устроилась, мне повезло, с профессорами работаю. Многие женщины не прочь похвалиться своим счастьем, а Линка в особенности. Она всегда любила немного приврать, поедет к бабке в деревню, а говорит — отдыхала на курорте. Нарочно и мазь какую-то покупала, чтобы иметь южный загар. Знаешь, я только на одну секундочку позавидовала ей. Почему именно Линке повезло, она ничем не выделялась среди нас. Конечно, хорошо работать в такой богатой клинике, жить в городе, — а потом подумала, а у нас тоже хорошие врачи, про нашего Ивана Гавриловича даже в газетах писали.

— Я говорил «не всем доволен», а «собой», а ты уже постаралась переиначить, — раздумчиво сказал Владимир Кузьмич. — А ты что, скучаешь по городу?

— Нет, теперь не скучаю. — Она легонько погладила его руку. — Только… ты понимаешь, у меня такое чувство, как будто я приехала сюда на практику. Вот кончится она, сложу вещи и уеду, и снова нужно думать, где буду работать. Я не знаю почему, но мне кажется, что мы недолго здесь проживем. Что-то должно случиться, и мы уедем. Ты, не думаешь об этом?.. Недавно наши врачи стали вспоминать, кто где работал. Оказывается, Иван Гаврилович давно в нашей больнице, еще до войны попал сюда, прямо из института, и с тех пор здесь. «Это вы, говорит, современные медики, год-два пробудете в селе и улизнете в город, — фюить, только вас и видели. Не очень-то теперешняя молодежь держится за место, это мы, как кошки к дому, к чему-нибудь одному привыкали». Я и подумала, а ведь и правда, — я уже три места сменила, кочующий медработник какой-то, даже самой странно…

— Ну, пока не похоже, чтобы меня вытурили отсюда, — засмеялся Владимир Кузьмич. — Сам же уходить не собираюсь, ты учти это в своих предчувствиях.

— Очень мило! По-твоему, я готова — фюить, да?

— Что ты, Нинок?! Мы с тобой пустим здесь крепкие корни на всю нашу долгую жизнь, станем родоначальниками нового поколения хлеборобов… Ты не смейся! Представь, что и через двадцать лет мы будем жить тут же, может быть, в этой самой хате, ну, только она изменится. Я уже старичок, этакий, знаешь, топотун старый, непоседа, и все еще председатель, ведь может же случиться такое, а! Ты заправляешь больницей, главный врач Нина Герасимовна Ламаш. Звучит!.. Какая тогда будет жизнь! Да что там двадцать лет! Мы еще стариками не успеем стать, как тут такое произойдет, ой-ой-ой. Заглянуть бы в завтра, как тут все будет, ничего, кажется, не пожалел бы.

За селом вдруг странно зашумело что-то, как будто внезапно рухнула перемычка и потоком хлынула вода, и тотчас по всему селу загорланили петухи.

— Слышишь, как дружно поют они на ферме, один перед другим тянутся, — сказала Нина. — А знаешь, сегодня я столько услышала похвал тебе, председатель, только смотри не загордись.

— От кого же?

— От старухи Лопуховой. Она очень любит лечиться, у нее это мания, со всякими пустяками приходит, иногда и разозлишься на нее, так надоест. И сегодня пришла и жалуется на колотья в боку. Осмотрела — ничего серьезного, простая блажь у старухи, ее здоровью позавидовать можно. Она расселась в приемной и давай расхваливать тебя: и такого председателя у них еще не было, и разумен ты, и заботливый, и обходительный с людьми, и все довольны тобой…

— Нашла кого слушать, — усмехнулся Владимир Кузьмич. — Старуха льстивая, с хитрецой.

— Знаю, — Нина снова погладила его руку. — А все-таки приятно слышать похвалу, ведь это лучше, чем ругают. Никому от этого не плохо. Не возражай, пожалуйста. Вот когда о Томке хорошо говорят, мне тоже приятно.