Он смотрит на дерево ещё мгновение.
— Я передам эту информацию совету, но мы должны быть очень осторожны с тем, кому мы доверяем прямо сейчас. Если сторонники Варо действительно прибегают к своим старым уловкам, замаскированным врагом может быть кто угодно, — он бросает взгляд на меня. — Кто угодно.
Я сжимаю руки в кулаки, чтобы они не дрожали. Он не знает о Генри. Он никак не мог этого знать. Не. Смотри. Виновато.
— Я понимаю.
Он смотрит на меня ещё несколько минут, затем кивает, как будто вопрос решен.
— Кстати, — говорю я до того, как он успевает уйти, — если мама спросит, ты сегодня утром взял моё патрулирование.
— Зачем мне говорить ей такие вещи?
— Потому что я осталась дома больной.
— По-моему, ты выглядишь прекрасно.
Я говорю первую ложь, которая приходит на ум.
— Мне нужен был перерыв после того, что случилось прошлой ночью.
Его черты лица смягчаются при этом напоминании.
— Как ты справляешься?
— Хорошо, наверное. Мне приснился кошмар о папе.
— Ты уверена, что это всё, что не так?
Нет, но сейчас в моей жизни слишком много неправильных вещей, чтобы их можно было сосчитать.
— Я просто устала.
— Может быть, твоя мать права. Может быть, тебе стоит подумать о домашнем обучении.
— Да, — говорю я. — Может быть.
ГЛАВА XVIII
Когда я возвращаюсь, Генри всё ещё в папином кабинете.
Я останавливаюсь в дверном проёме и прислоняюсь спиной к массивной дубовой раме, изготовленной сотни лет назад. Стены тёмно-синего цвета; панели высотой до пояса из того же тёмного дуба, что и дверь, и книжные шкафы. Напротив меня у стены есть камин, обрамлённый двумя длинными узкими окнами, которые выходят на деревья, растущие вдоль 315-й трассы. Они начали менять цвет за ночь, догоняя наш лес. Скоро их листья опадут, и снег покроет землю. Если бы папа всё ещё был здесь, он бы позвал меня в кабинет посмотреть на оленей на закате. Мы могли видеть их только из передних и боковых окон дома; они никогда не заходили в наш лес. Я всё ещё вижу себя четырнадцатилетней, стоящей у окна с кружкой горячего шоколада в руке, зелёную гирлянду, обвивающую каминную доску, папу, стоящего позади меня, когда мы смотрели, как олень скользит по снегу.
Прошло слишком много времени с тех пор, как я была здесь.
Я прочищаю горло. Генри поднимает взгляд от стола, на котором лежат три раскрытые книги из пожелтевшего, смятого пергамента. Его волосы растрёпаны и свисают набок, как будто он всё утро проводил по ним руками, и он снова одет в свою собственную одежду.
— Ты когда-нибудь слышал о проклятии дракона? — спрашиваю я его.
Генри морщит лицо, размышляя.
— Насколько я могу припомнить, нет.
Я пересекаю комнату и сажусь в кресло для чтения в углу, зажатое между окном и книжным шкафом.
— А как насчёт Древнего по имени Варо?
— Тот Древний, который хотел свергнуть совет?
Я киваю.
— Я не очень много знаю о нём; только то, что когда-то он был уважаемым старейшиной, но его жадность заставила его переусердствовать и, в конце концов, он был изгнан из леса, — говорит Генри, и на его губах играет лёгкая улыбка. — Мои родители использовали это как поучительную историю всякий раз, когда мне хотелось бросить вызов их авторитету. Почему ты спрашиваешь?
Я размышляю, как много я должна ему рассказать. Слова дяди Джо звучат у меня в ушах — любой может быть замаскированным врагом, — но единственная причина, по которой я знаю столько, сколько знаю, это Генри, и, если он прав, что папа каким-то образом связан с исчезновением его родителей, я должна ему довериться. И если Генри лжёт мне, что ж… Я разберусь с этим, когда придёт время. Но сейчас я решаю выложить всё это, объяснив связь Варо с проклятием дракона и то, как его сторонники так и не были найдены.
— Как ты думаешь, возможно ли, что за всем этим стоит один из сторонников этого парня Варо? — спрашиваю я.
— Я полагаю, что всё возможно.
Я указываю на открытые книги перед ним.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Что ты нашёл?
— Старые трактаты, — говорит он. — Дневники, датируемые двенадцатым веком. Самый последний, — он поднимает книгу в мягкой коричневой коже, — принадлежит твоему дедушке. Я не нашёл ни дневника твоего отца, ни твоего.
— Это потому, что у меня его нет, и у папы тоже не было.
Генри хмурится.
— Ты уверена в этом?
— Вполне.
Он бы показал мне, если бы вёл дневник. Он показал мне дедушкины и все остальные, хотя я смогла прочитать только записи, датируемые концом 1600-х годов, прежде чем все эти «твои» и «ты» странные курсивы стали слишком запутанными. Я всегда предполагала, что мне повезёт больше с чтением средневековых текстов, когда я стану старше, но после того, как папа исчез… Как я уже сказала, прошло слишком много времени с тех пор, как я была здесь.
— Мне кажется, он не видел в этом особого смысла.
— В этом есть очень особый смысл, — говорит Генри. — Разве твой отец никогда не говорил тебе, что это одна из твоих обязанностей: вести учёт того, как меняется лес? Сколько путешественников проходит через него ежедневно, откуда и когда они прибывают, какие пороги необычайно активны…
— Хорошо, я поняла, — говорю я. — И да, я сообщаю об этих вещах совету, но папа никогда не говорил мне вести дневник.
— Может быть, он вёл один за вас обоих?
Я качаю головой.
— Нет, он бы сказал мне. Он бы заставил меня прочитать это.
Но моё сердце пронзает острый укол сомнения. Может быть, он ждал, пока я не подрасту и не продвинусь дальше в своих уроках. Или, может быть, были аспекты, которые он не хотел, чтобы я читала. Аспекты, которые он хотел сохранить в секрете.
Генри чертыхается себе под нос.
— Что? — спрашиваю я. — Что ты надеялся найти?
Он качает головой.
— Я не совсем уверен, — признается он, — но я надеялся, что дневник твоего отца содержит какой-то ключ к пониманию того, что с ним случилось. Я подумал, что, возможно, если бы я мог найти в этом какой-то смысл, я смог бы понять, что случилось с моими родителями.
— Поверь мне, я искала все мыслимые улики после того, как он исчез, но ничего не было. Ничего нет.
— Это нелогично, — говорит он. — Каждый страж с момента подписания Соглашения ведёт учет путешественников, которые пересекают их территорию. Почему бы твоему отцу этого не делать?
Может быть, потому что он ненавидел лес? Это был его маленький грязный секрет, который вообще не был большим секретом. Мама пыталась скрыть это от меня в его худшие дни, говоря, что у него просто плохое настроение, а потом водила меня в кино или по магазинам, пока папа отсиживался в кабинете с бутылкой виски.
Но был один раз, когда её не было дома, один раз, когда я сидела здесь с ним после «инцидента» в лесу, о котором он отказался мне рассказать.
— Ничто из того, что мы делаем, на самом деле ничего не значит, — сказал он между глотками, баюкая бутылку. — Неужели ты этого не понимаешь? Это одна большая, жирная шутка. Нет, нет, нет. Всё гораздо хуже. Это проклятие. Я только хотел бы вернуться в прошлое и ударить больного сукина сына, ответственного за это.
Я закрываю глаза. Когда я открываю их, мне снова шестнадцать, и сидит напротив меня не папа, а Генри.
— Я не знаю, что тебе сказать, — говорю я. — Я никогда не видела своего отца с дневником.
— Ты никогда не видела его с ним, — говорит он. — Возможно ли, что дневник видела твоя мама?
— Думаю, всё возможно.
Генри прижимает сложенные домиком пальцы к губам, размышляя.
— Возможно ли также, что он мог спрятать дневник?
— Зачем ему это делать? — спрашиваю я, хотя уже знаю ответ.
— Возможно, он защищал тебя от чего-то?
Я не обязана отвечать. Моё молчание говорит само за себя.
Генри наклоняется вперёд.
— Где бы он мог его спрятать?