В боку, там, куда второй двуногий вонзил свое копье, слегка покалывало — и все. С самим Дроунжем никакой беды не приключилось. Чем можно повредить тому, кто нес в себе все хвори мира?
Все же это покалывание заставило Дроунжа оглянуться. И он увидел картину, в которую не поверил.
Тот двуногий, который был настолько глуп, что вступил с Дроунжем в контакт, проявил очевидное безразличие к ущербу, нанесенному его другу. Он бежал от него — бежал к Дроунжу. Он гнался за ним!
Очевидно, это был сумасшедший — что поделаешь? Дроунж не убыстрил ход и не замедлил его. Ему не было дела до того, какая безумная идея овладела настигавшим его существом.
Догнав Дроунжа, двуногий остановился. Одна из его верхних конечностей поднялась. Дроунж никак не отреагировал на этот жест. Тогда двуногий метнул что-то в Дроунжа — это был тот самый сверток с липкой пастой, который раньше лежал у двуногого на ладони. Сверток угодил в то место, которое трогал двуногий. Дроунж едва почувствовал это и воспринял удар с тем же безразличием, с каким относился к любому прикосновению. Что бы ни сталкивалось с ним, это неизменно кончалось страданием.
Ударившись, кулек лопнул, и его содержимое выплеснулось на спину Дроунжа. Он и на этот раз не придал этому значения.
Пока мазь не начала просачиваться внутрь! Спину снова начало покалывать. Дроунж не испытал неудовольствия. Наоборот, он мог бы сказать, что ему приятно, если бы знал это понятие. Но сейчас он мог назвать это ощущение лишь незнакомым.
Пока он пытался осмыслить эту новизну, мазь всосалась в его плоть, и тот образ жизни, который он вел, был разрушен.
Впервые за много тысячелетий Дроунж остановился. Новое ощущение охватило все его тело, проникало в самые отдаленные уголки, добавляя к вечным страданиям и нескончаемым неудобствам что-то еще… Это уже был не пустяк, не случайное происшествие, не просто эпизод. Его плоть изменялась, непонятная сила скручивала и будоражила ее. Понять, в чем тут дело, Дроунж не мог, потому что не имел в этом опыта.
Превращение завершилось. Дроунж остался прежним, неоскверненным и неприкасаемым, но в чем-то он изменился. Мгновение спустя он осознал, в чем именно. Он больше не испытывал боли! Ее отсутствие было так непривычно, что он на мгновение оцепенел. Все, что до сих пор жило в нем, ушло: страдание, боль, гниль, беспредельное горе — все, чем он был, все, что составляло его сущность. Взамен пришли вещи, которым он никак уж не мог подобрать определения. Покой и умиротворение охватили его. И что-то еще… Перемены сказались не только на внутренней сути, его облик тоже решительно переменился.
Новая индивидуальность потребовала и новой формы, свежей, неиспорченной, свободной от снадобья, которое инициировало эту метаморфозу.
Хрупкие существа, которые только что были так близки к смерти, в изумлении увидели, как прямо из воздуха, из ничего родилась… огромная бабочка. Она развернула крылья, переливающиеся изумрудным, опаловым, малиновым и розовым сиянием, взмахнула ими, словно отталкиваясь от бесплодной выжженной земли, на миг зависла и с неожиданной силой взмыла в безоблачное, сразу подобревшее голубое небо.
XX
— Дай-ка я еще раз осмотрю твою руку.
Симна молча повиновался. Гниющая плоть чудодейственным образом заменялась здоровой. Возвращалась чувствительность, рука покрывалась новой кожей, кровотечение прекратилось. Глаза Симны перебегали с раненой руки на фантастическую бабочку, тающую вдали, и обратно. Рука стремительно заживала.
— Ради Гравулии, что… что это? — шептал он, а долговязый пастух продолжал внимательно рассматривать его ладонь и пальцы. — Минуту назад руки уже просто не было… А теперь и рука исцелилась, и бабочка откуда-то появилась. Такая красивая…
Эхомба ответил, не отрывая взгляда от заживающей руки:
— Болезнь вроде той, что у тебя на руке.
Симна растерянно заморгал.
— А как она называется?
— Это не определенная болезнь, а недуг как таковой. Я сам, Симна, не совсем уверен, что это было. Но в том, что случилось с тобой, не ошибся. Я тоже, когда бросился к тебе на помощь, почувствовал симптомы. Если бы мне не удалось справиться с этой заразой, мы бы все погибли.
Симна еще испытывал слабость, поэтому присел на скальный выступ. Стоящий рядом Хункапа пристально вглядывался в крутые склоны, открывавшиеся вдали. Алита, развалившись на солончаке, грелся на солнышке.
— Но бабочка? — Симна резко повернулся к Этиолю. — Постой, я вспомнил — ты чем-то намазал мне руку. От этого я излечился.
Пастух кивнул:
— Снадобье Мерубы. Она говорила, что эта мазь хороша для лечения порезов и царапин, ожогов и уколов. Когда я догадался, что случилось с тобой, то сразу вспомнил о ее лекарстве. — Он указал на кисть северянина. — Как видишь, помогло.
Симна бережно поддерживал здоровой левой рукой правую, выздоравливающую, и легонько ее поглаживал.
— Насчет руки понятно, но что ты скажешь о бабочке? Та пакость, что мне померещилась вначале, ничуть не была похожа на бабочку.
Пастух кивнул:
— Меруба славится своими снадобьями. Говорят, что, если пользоваться ими как надо, можно вылечить что угодно. Вот я и воспользовался. — Он бросил взгляд на север. — Чем бы ни было то, к чему тебя угораздило прикоснуться, мы вылечили и его.
— То есть убили, — прошептал Симна. Высвободив выздоровевшую руку, северянин принялся энергично ею махать.
— Болит? — озабоченно поинтересовался Эхомба.
— Трясется. Как сердце после трехдневной пьянки. Но по крайней мере она мне уже подчиняется.
Симна поднялся с камня.
— Все-таки здесь чертовски жарко. — Он кивком указал на вздымавшиеся впереди обрывистые утесы и добавил: — Ничего, скоро пойдем по холодку, отыщем воду.
Издали Карридгианский хребет казался неприступным, но при ближайшем рассмотрении выяснилось, что пересечь его проще, чем горы Хругара. Глубокие ущелья позволяли не штурмовать самые высокие пики и с большим удобством добраться до перевала.
Где снег, там и вода. По каньонам бежали стремительные горные ручьи и даже небольшие речушки. Эхомба удовлетворенно улыбался — теперь можно не экономить воду. Жара, которая изматывала путников в Выжженных землях, тоже отошла в область воспоминаний.
Постепенно хилая травка и жалкий кустарник сменились соснами и мамонтовыми деревьями, пихтами и каури, и настала минута, когда путешественники вдруг обнаружили, что уже идут по лесу. Расставание с жарой живительно подействовало на всех, но больше всего радовался Хункапа.
Когда они поднялись до альпийских лугов, их окутал туман, спустившийся с перевалов. Склоны были усыпаны цветами, переливающимися всеми оттенками алого, чайного и лимонно-желтого цвета. В тумане они упрямо поворачивались в сторону невидимого солнца и от этого казались живыми.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});