Жуткая проблема с американским английским. Уилли напрочь отвергает все, что недоступно восприятию среднестатистического американского дебила. Сегодня остракизму подверглось: «Ясень высотой в фут — тоже ясень». В сценарии была реплика (принадлежащая Пастону): «Я сделал это, дабы навсегда изгнать тебя из своей жизни».
— Навсегда изгнать, навсегда изгнать, — передразнил Уилли. — Кому, спрашивается, под силу это выговорить? Надо перефразировать.
Предлагаю: «Я сделал это, чтобы вынести тебя за скобки моего существования». Да, вроде в самый раз. А Уилли без конца повторяет:
— За скобки, за скобки, ЗА СКОБКИ. Странновато звучит.
Спустя двадцать минут приходим к соглашению, остановившись на: «Я сделал это, чтобы выбросить тебя из головы». Все, решительно все должно быть сглажено до абсолютной банальности.
Телефонный звонок из Бостона — от Неда Брэдфорда. Он готов публиковать новую книжку. О ее содержании соизволил осведомиться сотрудник рекламного отдела компании «Коламбиа». И что же: пришлось по буквам диктовать ему слово «экзистенциализм».
— Господи ты Боже мой, — отозвался он.
А тем же вечером еще один звонок — из Нью-Йорка. Джулиан Бах. Очень обходителен, брызжет оптимизмом по поводу книжки да и по поводу всего остального. Какими же освежающе здравомыслящими, уравновешенными, вообще европейскими кажутся американцы с Восточного побережья, когда пообщаешься с жителями этого города, вечно твердящими «вряд ли» и никогда не говорящими, что они на самом деле имеют в виду.
Только что дочитал последний вариант сценария. В него опять вставили кучу ерунды, выброшенной из прежних. Он намного хуже, нежели тот, что я читал в феврале. С ума сводят бесконечные зигзаги от плохого к лучшему, а затем к еще худшему; из-за них начинаешь сомневаться в серьезности всего, что здесь происходит. Любая проблема заговаривается до такой степени, что в итоге ровно ничего определенного не остается: perpetuum mobile[792].
На студию сегодня утром меня везла Сам: Джон Кон с само-го утра отбыл обсуждать что-то с Уайлером. Спускаемся, и тут вдруг выясняется, что ее машины еще нет у подъезда. Актриса внезапно впадает в бешенство:
— Я хочу, чтобы впредь мою машину подавали вовремя.
— Прошу прощения, леди, — отвечает швейцар, — в это время дня на улицах пробки.
— Пробки ли, нет ли, знать ничего не желаю. Моя машина должна быть наготове, когда я скажу. — И хлопает дверцей чуть ли не в лицо ему.
Не кипятись, — говорю, мельком глянув на нее.
Не тут-то было. По пути на студию она безостановочно лопочет о Терри.
— Он не хочет со мной разговаривать, за все эти дни не обменялся со мной ни словом.
По ее мнению, на роль Клегга он вряд ли подходит.
— Столько людей говорят, что я прямо создана сыграть Миранду.
Это уж слишком; не выдержав, вперяю в собеседницу озадаченный взгляд. Но разве она признает, что кто-нибудь, за вычетом ее самой, имеет представление о том, что хорошо, что плохо?
— Эта роль так важна для моей артистической карьеры.
Сегодня она привлекательнее, чем обычно, но человеческого в ней не больше, чем у манекена в витрине магазина.
Уайлер долго и нудно объясняет, затрачивая на каждое, сколь угодно краткое, предложение не меньше минуты, почему считает необходимым изменить концовку фильма. Речь заходит об эпизоде «Двойное подземелье» (здесь каждому из эпизодов присваивают название: «Заявление», «Тетя Энни», «Уиткомб», и этими названиями перебрасываются, как камешками).
— В финале девушка должна перехватить у него револьвер. Людям не нравится, если в конце вооруженного мужчину не обезоруживают.
По существу, серое вещество Уилли оперирует на уровне вестерна: Шейн не может не восторжествовать.
У него — нос ярмарочного Панча и карие влажные, беспокойно бегающие глаза; как у сурка или другого маленького зверька, они вечно выжидают, взыскуя то вашего одобрения, то минутной слабости. И вот наступает момент, когда он может показать характер, задрать нос. Обычная для режиссеров с его известностью неприступность, внушающая людишкам помельче в киноцехе священный трепет, на первый взгляд совершенно ему не свойственна; и все же время от времени, когда нужно одержать тактическую победу, она проступает наружу. Он слегка напоминает мне Квига в «Бунте на “Каине”» — того самого полубезумного-полугениального капитана, которому в свой час засветит военный трибунал.
К настоящему моменту фильм влетел в два миллиона долларов — иными словами, оказался ровно на полтора миллиона дороже, чем предполагалось.
Поведение Терри на съемочной площадке не перестает тревожить: изображая лихорадочную «деятельность», он ни минуты не стоит на месте. Но этот Джеймс Дин из кокни играет, призывая на помощь все тонкости Метода, временами делая своего героя до невозможности обаятельным. Невольно думаешь, сколько девушек отдали бы все на свете, чтобы оказаться наедине с ним в подземелье.
Всю вторую половину дня Джон, Джад и я просовещались, то и дело прерываемые реквизиторами, костюмерами, актрисой, играющей тетю Энни, исполнителем роли дяди Тома Коббла и прочими. Пытаюсь привнести хоть малую толику смысла в декорации и оформление, но безрезультатно. Вся задействованная бытовая техника — на удивление неанглийская; мебель — вопиюще неанглийская; да и костюмы не лучше. Что до английского художника по костюмам, Джона Столла, то он — пустое место.
На всех сценарных совещаниях громче всего звучит голос Джона Кона: он лидирует, оспаривает собеседников, фонтанирует идеями. Он — что-то вроде генератора, непрерывно излучающего энергию: его голосовые связки напрягаются без устали, а у Джада, напротив, бывают страшные спады настроения; в результате оба без конца цапаются друг с другом. Тем не менее здешние посиделки, столь же нудные, как и те, что имели место в Лондоне, все-таки чуть более результативны. В ходе их кое-что действительно заносится на бумагу и решается. Само собой, не исключено, что все сегодняшние придумки Уилли завтра же утром спустит в унитаз. Оба моих молодых соавтора одержимы несбыточными замыслами — несбыточными в практическом плане, и мне приходится тратить долгие часы на то, чтобы свести их к нулю. Это не значит, что мне приходится что-то доказывать, — нет, я побуждаю оппонентов обосновывать их точки зрения с такой мерой детальности, будто в самом деле настолько туп, что не понимаю самоочевидного.
В ритме всех этих сценарных обсуждений есть что-то, напоминающее тиканье счетчика: мысли облетают стол на таких скоростях, что зачастую я безнадежно отстаю. Поначалу это очень впечатляет, но потом начинаешь сознавать, что в основе — полное абстрагирование от сюжета и персонажей как живого организма. Будто речь идет о цветах, и одна группа спорящих видит в них просто цветы, а другая — всего лишь реквизит.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});