Читать интересную книгу Госпожа Бовари - Гюстав Флобер

На площади она встретила Лестибудуа, шедшего из церкви; чтобы не расходовать времени из своего рабочего дня, он предпочитал отрываться от работы и потом опять возвращаться к ней и потому звонил «Angelus», когда ему было удобнее. К тому же удар в колокол раньше положенного часа оповещал мальчишек, что пора бежать в церковь на урок катехизиса.

Те, что пришли спозаранку, играли в шарики на плитах кладбища или, сидя верхом на ограде и болтая ногами, сбивали башмаками высокую крапиву, разросшуюся в промежутке между низкой оградой и крайними могилами. Это было единственное зеленое место, все остальное было выложено камнем и постоянно покрыто мелкою пылью, несмотря на метлу пономаря.

Ребятишки в туфлях бегали словно по нарочно для них сделанному паркету; взрывы их голосов слышались сквозь гул колокола, который уже замирал вместе с колебаниями толстой веревки, висевшей с колокольни и концом тащившейся по земле. Ласточки пролетали с тихими вскриками, разрезая наискосок воздух, и быстро исчезали в желтых гнездах под черепицами карнизов. В глубине церкви горела лампада, или попросту фитиль ночника в висячем стакане. Издали ее свет казался беловатым пятном, дрожащим на масле. Длинный луч солнца прорезывал высокий корабль церкви, отчего боковые приделы и углы казались еще темнее.

— Где священник? — спросила госпожа Бовари у мальчика, забавлявшегося расшатыванием и без того шаткого турникета.

— Сейчас придет, — ответил он.

В самом деле, дверь, ведущая в помещение для причта, скрипнула и появился аббат Бурнизьен; дети бросились врассыпную и скрылись в церкви.

— Ах, шалуны! — ворчал священник. — Всегда то же самое! — И, поднимая растрепанный катехизис, на который чуть не наступил ногою, прибавил: — Ни к чему у них нет уважения! — Но, завидев госпожу Бовари, проговорил: — Извините, я вас и не приметил. — Сунул катехизис в карман и остановился, размахивая на двух пальцах тяжелым ключом от ризницы.

Свет заходящего солнца падал ему прямо в лицо и желтил его ластиковую сутану, лоснившуюся на локтях и обтрепанную внизу. Пятна жира и табака покрывали широкую грудь вдоль ряда мелких пуговиц и становились многочисленнее по мере удаления от стоячего воротника, на котором покоились обильные складки красной шеи и жирного подбородка, усеянного веснушками между щетин седеющей бороды. Аббат только что пообедал и тяжело дышал.

— Как поживаете? — продолжал он.

— Плохо, — ответила Эмма, — мне так тяжело.

— Что делать, и мне тоже, — подхватил священник. — Не правда ли, как эти первые жары расслабляют человека? Ничего не поделаешь! На то мы и рождены, чтобы терпеть, как говорит апостол Павел. А что полагает господин Бовари?

— Он? — сказала Эмма с презрением.

— Как? — удивился старик. — Разве он не прописал вам никакого лекарства?

— Ах, — ответила Эмма, — мне нужны не земные лекарства!

Но священник украдкой поглядывал на церковь, где мальчики, стоя на коленях, толкали друг друга плечом и валились, как карточные солдатики.

— Я хотела бы знать… — начала она снова.

— Подожди ты у меня, Рибудэ! — крикнул священник сердитым голосом. — Я ужо тебе надеру уши, скверный мальчишка! — И, обращаясь к Эмме, он пояснил: — Это сын плотника Будэ, родители — люди с достатком и позволяют ему делать все, что ему вздумается. А между тем, если бы он захотел, он мог бы хорошо учиться, мальчик весьма способный. Я иногда шутя называю его «Рибудэ» (как ту гору, по дороге в Маромму) и говорю даже: «Кряж Рибудэ»! Выходит — «крепыш Рибудэ», ха-ха-ха, и «гора Рибудэ»! На днях я сказал этот каламбур его преосвященству — расхохотался… рассмеяться изволил. А как поживает господин Бовари?

Она, казалось, не слыхала.

— Наверное, все время занят? — продолжал он. — Мы с ним первые труженики в приходе. Только он лечит тело, а я души, — добавил он с жирным смехом.

Она устремила на священника умоляющий взгляд.

— Да… — сказала она. — Вы облегчаете все скорби.

— Ах, и не говорите, госпожа Бовари! Не дальше как сегодня утром мне пришлось съездить в Нижний Диовиль: корову «раздуло», а хозяева подумали, что это от порчи. У них все коровы, уж не знаю как… Извините! Лонгемар и Будэ, шутово отродье!.. Уйметесь ли вы, наконец? — И он со всех ног бросился в церковь.

Мальчишки в это время толпились вокруг высокого аналоя, взбираясь на табурет причетника, открывали часослов; некоторые, крадучись на цыпочках, едва не пробирались уже в исповедальню. Но священник вдруг высыпал на них целый град пощечин. Хватая зачинщиков за шиворот, он поднимал их в воздухе и опускал на колени с такою силою, словно хотел их вдавить в каменные плиты.

— Да, — сказал он, возвращаясь к Эмме и развертывая огромный пестрый бумажный платок, один конец которого захватил зубами, — деревенский народ поистине достоин сожаления!

— Не одни они… — ответила она.

— Конечно! Городские рабочие, например.

— Я не про них…

— Извините! Я знавал в городе несчастных матерей семейств, женщин добродетельных, уверяю вас, настоящих святых, — и они сидели без куска хлеба.

— А те женщины, — сказала Эмма, и углы губ ее задрожали, — те, ваше преподобие, у которых есть кусок хлеба, но нет…

— Топлива зимою? — спросил священник.

— Ах, что это значит!..

— Как «что значит»? Мне кажется, когда человек сыт и в тепле… ведь, в конце концов…

— Боже мой! Боже мой! — вздыхала она.

— Вам не по себе? — спросил он, подходя к ней, обеспокоенный. — Это, вероятно, от пищеварения? Идите-ка домой, госпожа Бовари, выпейте чайку, это вас подкрепит, или же просто стакан холодной воды с сахаром.

— К чему?

Она имела вид человека, пробуждающегося от сна.

— Вы провели рукой по лбу. Я подумал, что вам дурно. — Потом, спохватившись, сказал: — Но вы о чем-то спрашивали меня? Что такое? Я уж и не помню.

— Я? Нет… ничего, ничего… — твердила Эмма. И ее блуждающий взгляд медленно остановился на старике в рясе. Они смотрели друг на друга, стоя лицом к лицу, и молчали.

— В таком случае, — проговорил наконец священник, — вы меня извините, госпожа Бовари, но долг прежде всего, сами знаете: нужно отпустить мальчишек. Ведь уж причастная неделя подходит. Боюсь, что мы с ними не будем готовы. Поэтому с самого Вознесения я и держу их по средам лишний час. Бедные детки! С ранних лет нужно наставлять их на путь Господень, как заповедал нам Сам Господь устами Своего Божественного Сына… Будьте здоровы, сударыня! Мое почтение вашему супругу! — И, преклонив в дверях колено, он вошел в церковь.

Эмма видела, как он удалялся меж двумя рядами скамеек, тяжело ступая, склонив слегка голову на одно плечо, с полураскрытыми наружу ладонями рук.

Потом она сразу повернулась на каблуках, как статуя на стержне, и направилась к дому. Но до ее слуха еще долго доносились бас священника и звонкие голоса детей, продолжавшие у нее за спиной твердить урок:

— Христианин ли ты?

— Да, я христианин.

— Кто есть христианин?

— Тот, кто, прияв святое крещение… крещение… крещение…

Она поднялась по лестнице, придерживаясь за перила, и, очутившись в своей комнате, упала в кресло.

Беловатый свет из окна, набегая как бы смутными волнами, угасал. Мебель на своих местах казалась неподвижнее и тонула в тени, как в сумрачном море. Камин потух, стенные часы ровно тикали; Эмма смутно удивлялась тишине вещей вокруг, в то время как душа ее переживала столько потрясений. А между окном и рабочим столиком стояла маленькая Берта; нетвердо ступая в своих вязаных башмачках, она силилась подойти к матери, чтобы схватить ее за ленты передника.

— Отстань, — сказала Эмма, отстраняя ее рукой.

Девочка тотчас же подошла еще ближе к коленям матери и, опираясь о них ручонками, уставилась на нее большими голубыми глазами, между тем как струя прозрачной слюны стекала с ее губ на шелк передника.

— Уйди! — повторила молодая женщина с раздражением.

Лицо ее испугало малютку, она расплакалась.

— Ах, да оставь же меня в покое! — сказала и оттолкнула ее локтем.

Берта упала у комода и разрезала себе щеку о медную скобку, показалась кровь. Госпожа Бовари бросилась подымать ее, оборвала звонок, стала громко звать прислугу и уже проклинала себя в отчаянии, когда вошел Шарль. Был обеденный час, и он вернулся домой.

— Взгляни, мой друг, — сказала Эмма спокойно, — она играла на полу, упала и ушиблась.

Шарль успокоил ее, сказав, что это пустяки, и пошел за пластырем.

Госпожа Бовари не сошла в столовую к обеду, она хотела одна ухаживать за дочкой. Глядя на спящего ребенка, она почувствовала, как мало-помалу ее беспокойство утихает, и нашла, что она очень глупа и очень добра, взволновавшись из-за пустяков. Берта в самом деле перестала всхлипывать. Теперь ее дыхание еле-еле приподымало ситцевое одеяло.