Nous nous reconnaissons au moindre signe, sans moindre signe.
…Je revendique mon droit d’écrivaine, elle, genre féminin, e muet, si longtemps muet.
Quand une femme écrit, elle écrit pour toutes qui se sont tués — mille ans, et se taisent encore — et se tairont.
Ce sont elles qui écrivent par elle.
— Que de choses je n’aurais pas comprises si j’étais née homme.
— Et que de choses vous auriez comprises.
— Lesquelles? Tout ce qu’un homme peut faire, les femmes (ou du moins quelques unes) — la femme — l’a fait: Jeanne d’Arc (guerre) Sonja Kovalevsky (mathématiques) ou peut le faire un jour, car je ne vois pas que la musique (en cas où l’on me reprocherait l’absence d’un Beethoven féminin) soit plus éloignée de la femme — que les mathématiques.
Un homme n’écrira jamais les lettres de la Religieuse Portugaise.
Un seul l’a fait — Rilke, mais qui voudra du mot homme pour lui, même au sens d’humain.
Анонимность женского творчества
Нет разных женщин, есть одна, всегда та же, есть великая женская Безымянность, вечная Незнакомка (вечная Непризнанная…)
Мы узнаем друг друга по мельчайшим приметам и без этих примет.
…Я беру на себя право пишущей, ее, женского рода, с немым «е», так долго немым <немое «е» — непроизносимое окончание, являющееся грамматическим атрибутом женского рода у французских прилагательных и причастий, а также у некоторых существительных, обозначающих профессии>.
Когда пишет женщина, она пишет за всех женщин, тех, что бесследно сгинули — за тысячу лет и еще молчат — и будут молчать.
Именно они ею пишут.
— Сколького бы я никогда не поняла, если бы родилась мужчиной.
— А сколько бы Вы поняли.
— Что же именно? Все, на что способен мужчина, женщины (или, по крайней мере, некоторые из них) — какая-то женщина — сделала: Жанна д’Арк (война), Софья Ковалевская (математика) — или же сможет сделать однажды, ибо я не вижу, чтобы музыка (на случай, если мне укажут на отсутствие Бетховена женского пола) была более далека женщине — чем математика.
Мужчине никогда не написать писем Португальской Монахини.[204]
Единственный сделал это — Рильке, но кому придет на ум слово мужчина по отношению к нему, даже в значении человек (фр.). ]
* * *
Эпилог к одной моей IDYLLE CÉRÉBRALE[205]
1926 г. — самое начало (2-го ноября 1925 г. приехала в Париж). Письмо от А. Б<ахраха>, просит повидаться. Назначаю. Высокий типичный еврейский молодой человек — разновидность — высокий. Не типичный высокий, но типичный еврейский молодой человек, долговязый. С большими глазами (или очками), с большими ушами и большими губами. Сидим в ч<ернов>ской кухне: — все Ч<ерно>вы (и не-Ч<ерно>вы, т. е. с ним — человек 12) и едим кровавую колбасу (будэн, — Виллэт — с кашей).
— А это, что Вы едите — кровавая колбаса. Она очень полезная: сгущённая кровь. В том куске, что Вы съели — правда, очень интересно? — целая бочка крови, конечно не бочка, но вроде. Между прочим, ее покупают на метры — здесь 2 метра — но она сильно садится. Здесь как раз бойни, и очень удобно. Она еще совсем теплая.
А. Б. — Гм…
И т. д., повышенно-деловито и участливо, с добротой и даже терпением — точно в ответ на его подробные расспросы (о колбасе).
Словом с колбасы не съехали.
Говорили, впрочем, кажется еще о Борисе З<айцеве>.
* * *
Год — не знаю, знаю — весна, положим — 1928-ая. Пишу, очевидно после перерытия дебрей, т. е. напав на какое-нб. его, Б<ахраха>, письмо, что очень хочу повидаться по-человечески, не на людях, не за едой, (NB! про колбасу — умолчала) и предлагаю встретиться на Ch<amp> de Mars — тогда-то — таким-то поездом (день, число, час). Если не может — пусть предупредит.
Данный час, день, поезд. Схожу на Champ de Mars, отдаю билет, подымаюсь по лестнице, вхожу в здание вокзала — никого. Жду возле вокзала 10 минут, спускаюсь с лестницы, сажусь в обр<атный> поезд. Дома — пишу: На вокзале была, но никого не было. Если шутка — глупая, месть — недостойная, ибо недостаточно крупная: что мне в том, что я проехала на Ch<amp> de Mars: очень люблю ездить на Champ de Mars! Самолюбия («стояла и ждала») у меня отродясь нет. Ведь я стояла и жда-ла. Недоразумение? Слишком поздно ответил, что не может?.. — ??? —
Ответ: никакого письма не получал.
Я, вслед: — Что-то роковое, ибо адрес был верный и я сама опу<стила?>. Что ж — попытаемся еще раз, но пусть назначает — он, м. б. у него более легкая рука.
Ответа — никакого. Дивлюсь — и перестаю думать. Через два дня — письмо: — Стоял и ждал — прождал 3 поезда подряд — Вас не было.
Я, в ответ: — Т. е. стоял и ждал — в Neuilly, почем же я знала, что будет стоять и ждать!
В ответ: — телеграмма его — мне: — «Жду Вас в Neuilly — тогда-то — таким-то поездом (подробности). Если не можете — известите». На телеграмме надпись: — Destinataire inconnu — т. е. вернулась.
Адр<ес> 2, Av<enue> Jeanne d’Arc — Meudon — мне — т. е. мой — и точный.
— ? —
* * *
Совсем-эпилог
Больше не писала и не пыталась. Еще через год — посылка. Открываю: все мои книги: Царь-Девица, Ремесло, Мóлодец, еще, еще… Почерк на бандероли — его. Понимаю и, делая вид, что принимаю за подарок, тут же раздариваю (необходимо было!) направо и налево всем Ч<ерно>вым (и не-Ч<ерно>вым).
Денег вернуть не было — никогда. Тем и кончилось.
* * *
Мур — 1-го сент<ября> 1932 г. (NB! мои записные книжки исписаны со всех концов, потому эти заскоки и перескоки дат. Блюсти точную хронологию — сейчас — нет возможности.)
Мур — 1-го сентября 1932 г.
— А есть люди с такими крепкими зубами, что могут откусить нос?
— Конечно. Один муж, например, откусил жене нос, и она пришла в суд и несла в руке нос.
— Артемов.
(NB! Тот самый художник, картину к<оторо>го он изрисовал.)
— Да, а этого мужа потом арестовали и посадили в тюрьму.
— И он сразу откусил нос полицейскому, и полицейский перестал нюхать… воров.
* * *
— Мама! Что бы Вы больше хотели: чтобы я был злым и умным или добрым и глупым?
(Я улыбаюсь.)
Он: — Знаю, знаю, что Вы сейчас скажете!
Молчу. Он, упоенно:
— Вот я Вам загадку задал! Ну и загадку я Вам задал! Ну и загадку!
* * *
Почему люди (мужчины) меня не любили.
П. ч. не любила людей.
П. ч. не любила мужчин.
П. ч. я не мужчин любила, а души.
Не людей, а вокруг, над, под.
П. ч. я слишком много давала.
Слишком мало требовала.
Ничего не требовала.
Слишком многого (всего) ждала — и не для себя.
Слишком терпеливо ждала (когда не шли).
Никогда не защищалась.
Всегда прощала.
Всё прощала, кроме хулы на Духа Свята, т. е. — Эренбургу не простила хулы на героя,[206] Геликону — (непонимания, глухости и слепости на) Врубеля и Бетховена — и т. д. — и т. д.
Всё прощала — лично, ничего — надлично.
Всё прощала — пока лично, всё прощала — пока мне (но где кончаюсь — я??), но поняв, осознав кого, что во мне обижают и унижают, уже не прощала ничего, вся бралась (изымалась) обратно из рук.
Потому (боялись), что боялись «связаться».
П. ч. так попросту «связаться» — нельзя.
«Развязаться» — нельзя.
(NB! Впрочем, одолевали и это!)
П. ч. у меня — имя (а это в цене).
Боялись моего острого языка, «мужского ума», моей правды, моего имени, моей силы и, кажется, больше всего — моего бесстрашия —
— и —
самое простое:
— просто не нравилась. «Как женщина». Т. е. мало нравилась, п. ч. этой женщины было — мало. А если нравилась, то бесконечно-меньше первой встречной, к<отор>ую любили бесконечно-больше.
И — правы.
* * *
Мужчины ищут «страсти», т. е. сильного темперамента (душевные страсти им не нужны, иначе нужна была бы я) — или красоты — или кокетства — или той самой «теплоты» или (для жены) «чистоты» (той самой).
Не той страсти, не той красоты, не той игры, не той чистоты, во мне имеющихся.
Есть всё, но мое, единоличное, в моей транскрипции и — потому — неузнаваемое.
Ибо штампа всего этого ищут, общих мест.
* * *
NB! Я только потому так всегда напираю на свое я, что все (жизнь — первая) его попирают. Живи я с равными — я бы этого местоимения не употребляла.
* * *
Вместо я я так же свободно могла бы говорить Пастернак. (NB! ошиблась — 1938 г.) В иных случаях — Рильке. Во всех случаях — третье лицо: поэт.
Я мое — не единоличное. Только очень уединенное. Одинокое я одного за всех. Почти что — анонимное.